1  

❂❂❂❂

Розы —  
обуза восточных поэтов,  
поработившие рифмы арабов  
и ткани.  
Розы —  
по цвету арбузы,  
по цвету пески,  
лепестками  
шевелящие,  
как лопастями турбины.  
Розы —  
меж пальцев — беличья шкурка,  
на языке — семя рябины.  
Розы  
различны по температуре,  
по темпераменту славы,  
а по расцветке  
отважны,  
как слалом.  
Черные розы —  
черное пиво,  
каменноугольные бокалы.  
Красные розы —  
кобыльи спины  
со взмыленными боками.  
Белые розы —  
девичьи бедра  
в судорогах зачатья.  
Желтые розы —  
резвящиеся у бора  
зайчата.  
Розы  
в любом миллиграмме чернил  
Пушкина, Шелли, Тагора.  
Но уподобилась  
работорговле  
розоторговля.  
В розницу розы!  
Оптом!  
На масло,  
в таблетки для нервов!  
Нужно же розам  
“ практическое примененье”.  
Может,  
и правильно это.  
Нужны же таблетки от боли,  
как натюрморты нужны  
для оживленья обоев.  
Правильно все.  
Только нужно ведь печься  
не только о чадах и чае.  
Розы как люди.  
Они вечерами печальны.  
И на плантациях роз  
такие же планы, коробки, Субботы.  
Розы как люди.  
С такой же солнечной,  
доброй,  
короткой судьбою.  

❂❂❂❂

2  

❂❂❂❂

О скорбели пескари?  
О чем пищали?  
Жилось им лучше аскарид.  
Жирен песчаник.  
Не жизнь, а лилиевый лист.  
Балы, получки.  
Все хищники перевелись.  
Благополучье.  
Кури тростник.  
Около скал  
стирай кальсоны.  
А в кладовых!  
Окорока  
стрекоз копченых!  
А меблировка!  
На дому —  
О, мир! О, боги!  
Из перламутра, перламут-  
ра все обои!  
Никто не трезв,  
никто не щупл,  
все щечки алы…  
Но только не хватало щук,  
зубастых, наглых,  
чтоб от зари и до зари,  
клыки ломая…  
Блаженствовали пескари.  
Не понимали.  

❂❂❂❂

3  

❂❂❂❂

В страницах клумбовой судьбы  
несправедливость есть:  
одни цветы —  
чтобы любить,  
другие —  
чтобы есть.  
Кто съест нарциссы?  
Да никто.  
И львиный зев не съест.  
Уж лучше жесть или картон, —  
и враз на жизни — крест.  
Кто любит клевер?  
Кто букет  
любимой подарит из клевера?  
Такой букет  
комично подарить.  
Но клевер ест кобыла —  
скок! —  
и съела из-под вил.  
Но ведь кобыла —  
это скот.  
Нет у нее любви.  
Не видеть клеверу фаты.  
Вся жизнь его —  
удар.  
Гвоздика —  
хитрые цветы.  
И любят, и едят.  
Но чаще этих хитрецов —  
раз! —  
в тестовый раствор.  
А розы  
любят за лицо,  
а не за существо.  

❂❂❂❂

4  

❂❂❂❂

Я не верю дельфинам.  
Эти игры — от рыбьего жира.  
Оттого, что всегда  
слабосильная сельдь вне игры.  
У дельфинов  
малоподвижная кровь  
в склеротических жилах.  
Жизнерадостность их —  
от чужих животов и икры.  
Это резвость обжор.  
Ни в какую не верю дельфинам,  
грациозным прыжкам,  
грандиозным жемчужным телам.  
Это — кордебалет.  
Этот фырк,  
эти всплески — для фильмов,  
для художников,  
разменявших на рукоплескания красок  
мудрый талант.  
Музыкальность дельфинов,  
Разве  
после насыщенной пищей недели,  
худо слушать кларнет?  
Выкаблучивать танец забавный?  
Квартируются в море,  
а не рыбы.  
Летают,  
а птицами стать нет надежды.  
Балерины — дельфины,  
длинноклювые звери  
с кривыми и злыми зубами.  

❂❂❂❂

5  

❂❂❂❂

Так давно это было,  
что хвастливые вороны даже  
сколько ни вспоминали,  
не вспомнили с точностью дату.  
Смерчи так припустили.  
Такие давали уроки!  
Вырос кактус в пустыне,  
как  
все, что в пустыне,  
уродлив.  
А пустыня, —  
пески, кумачовая крупка.  
Караваны  
благоустраивались на привалах.  
Верблюды  
воззирались на кактус  
с презрительным хрюком:  
— Не цветок, а ублюдок! —  
и презрительно в кактус плевали.  
Вечерами шушукались  
вовсе не склонные к шуткам  
очкастые змеи:  
— Нужно жалить его.  
Этот выродок даже цвести не умеет.  
Кактус жил молчаливо.  
Иногда препирался с ужами.  
Он-то знал:  
и плевки, и шипенье — пока что.  
Он еще расцветет!  
Он еще им докажет! Покажет!  
Разразилась жара.  
И пустыню измяли самумы.  
Заголосили шакалы —  
шайки изголодавшихся мумий.  
Убежали слоны в Хиндустан,  
а верблюды к арабам.  
И барахталось стадо орлов  
и орало,  
умирая,  
ломая крылатые плечи и  
ноги.  
Эти ночи самумов!  
Безмлечные ночи!  
Так афганские женщины,  
раньше трещотки в серале,  
умирая,  
царапали щеки  
и серьги,  
и волосы рвали.  
Опустела пустыня.  
Стала желтой, голодной и утлой.  
Ничего не осталось  
ни от сусликов, ни от саксаулов.  
И тогда, и тогда, и тогда —  
видно время шутило, —  
кактус  
пышно  
расцвел  
над песчаным, запущенным штилем.  
Он зацвел,  
он ворочал  
багровыми лопастями.  
Все закаты бледнели  
перед его лепестками.  
Как он цвел!  
Как менялся в расцветке!  
То — цвета айвы,  
то — цвета граната.  
Он, ликуя, кричал:  
— Я цвету!  
Мой цветок —  
самый красный и самый громадный  
во вселенной!  
Кактус цвел!  
И отцвел.  
Снова смерчи давали  
шагающим дюнам уроки.  
Снова горбился кактус,  
бесцветен,  
как  
все, что в пустыне, уродлив.  
И слоны возвратились.  
И верблюды во время привалов,  
с тем же самым презреньем  
в стареющий кактус плевали.  
Молодые орлы издевались:  
— Какой толстокожий кувшин!  
Змеям выросла новая смена.  
И так же шушукалась смена.  
Как он, кактус, когда-то расцвел,  
как имел лепестки —  
размером с ковши! —  
только ящерка видела,  
но рассказать никому не сумела.  

❂❂❂❂

1962  

❂❂❂❂