Встреча

Меня еда арканом окружила,  
Она встает эпической угрозой,  
И круг ее неразрушим и страшен,  
Испарина подернула ее…  
И в этот день в Одессе на базаре  
Я заблудился в грудах помидоров,  
Я средь арбузов не нашел дороги,  
Черешни завели меня в тупик,  
Меня стена творожная обстала,  
Стекая сывороткой на булыжник,  
И ноздреватые обрывы сыра  
Грозят меня обвалом раздавить.  
Еще — на градус выше — и ударит  
Из бочек масло раскаленной жижей  
И, набухая желтыми прыщами,  
Обдаст каменья — и зальет меня.  
И синемордая тупая брюква,  
И крысья, узкорылая морковь,  
Капуста в буклях, репа, над которой  
Султаном подымается ботва,  
Вокруг меня, кругом, неумолимо  
Навалены в корзины и телеги,  
Раскиданы по грязи и мешкам.  
И как вожди съедобных батальонов,  
Как памятники пьянству и обжорству,  
Обмазанные сукровицей солнца,  
Поставлены хозяева еды.  
И я один среди враждебной стаи  
Людей, забронированных едою,  
Потеющих под солнцем Хаджи-бея  
Чистейшим жиром, жарким, как смола.  
И я мечусь средь животов огромных,  
Среди грудей, округлых, как бочонки,  
Среди зрачков, в которых отразились  
Капуста, брюква, репа и морковь.  
Я одинок. Одесское, густое,  
Большое солнце надо мною встало,  
Вгоняя в землю, в травы и телеги  
Колючие отвесные лучи.  
И я свищу в отчаянье, и песня  
В три россыпи и в два удара вьется  
Бездомным жаворонком над толпой.  
И вдруг петух, неистовый и звонкий,  
Мне отвечает из-за груды пищи,  
Петух — неисправимый горлопан,  
Орущий в дни восстаний и сражений.  
Оглядываюсь — это он, конечно,  
Мой старый друг, мой Ламме, мой товарищ,  
Он здесь, он выведет меня отсюда  
К моим давно потерянным друзьям!  

❂❂❂❂

Он толще всех, он больше всех потеет;  
Промокла полосатая рубаха,  
И брюхо, выпирающее грозно,  
Колышется над пыльной мостовой.  
Его лицо багровое, как солнце,  
Расцвечено румянами духовки,  
И молодость древнейшая играет  
На неумело выбритых щеках.  
Мой старый друг, мой неуклюжий Ламме,  
Ты так же толст и так же беззаботен,  
И тот же подбородок четверной  
Твое лицо, как прежде, украшает.  
Мы переходим рыночную площадь,  
Мы огибаем рыбные ряды,  
Мы к погребу идем, где на дверях  
Отбита надпись кистью и линейкой:  
«Пивная госзаводов Пищетрест».  
Так мы сидим над мраморным квадратом,  
Над пивом и над раками — и каждый  
Пунцовый рак, как рыцарь в красных латах,  
Как Дон-Кихот, бессилен и усат.  
Я говорю, я жалуюсь. А Ламме  
Качает головой, выламывает  
Клешни у рака, чмокает губами,  
Прихлебывает пиво и глядит  
В окно, где проплывает по стеклу  
Одесское просоленное солнце,  
И ветер с моря подымает мусор  
И столбики кружит по мостовой.  
Все выпито, все съедено. На блюде  
Лежит опустошенная броня  
И кардинальская тиара рака.  
И Ламме говорит: «Давно пора  
С тобой потолковать! Ты ослабел,  
И желчь твоя разлилась от безделья,  
И взгляд твой мрачен, и язык остер.  
Ты ищешь нас,- а мы везде и всюду,  
Нас множество, мы бродим по лесам,  
Мы направляем лошадь селянина,  
Мы раздуваем в кузницах горнило,  
Мы с школярами заодно зубрим.  
Нас много, мы раскиданы повсюду,  
И если не певцу, кому ж еще  
Рассказывать о радости минувшей  
И к радости грядущей призывать?  
Пока плывет над этой мостовой  
Тяжелое просоленное солнце,  
Пока вода прохладна по утрам,  
И кровь свежа, и птицы не умолкли,-  
Тиль Уленшпигель бродит по земле».  

❂❂❂❂

И вдруг за дверью раздается свист  
И россыпь жаворонка полевого.  
И Ламме опрокидывает стол,  
Вытягивает шею — и протяжно  
Выкрикивает песню петуха.  
И дверь приотворяется слегка,  
Лицо выглядывает молодое,  
Покрытое веснушками, и губы  
В улыбку раздвигаются, и нас  
Оглядывают с хитрою усмешкой  
Лукавые и ясные глаза.  
…………..  
Я Тиля Уленшпигеля пою!  

❂❂❂❂

1923, 1928  

❂❂❂❂