Соррентинские фотографии

Воспоминанье прихотливо 
И непослушливо. Оно – 
Как узловатая олива: 
Никак, ничем не стеснено. 
Свои причудливые ветви 
Узлами диких соответствий 
Нерасторжимо заплетет – 
И так живет, и так растет. 
Порой фотограф-ротозей 
Забудет снимкам счет и пленкам 
И снимет парочку друзей, 
На Капри, с беленьким козленком, – 
И тут же, пленки не сменив, 
Зaпeчaтлeeт он залив 
За пароходною кормою 
И закопченную трубу 
С космою дымною на лбу. 
Так сделал нынешней зимою 
Один приятель мой. Пред ним 
Смешались воды, люди, дым 
На негативе помутнелом. 
Его знакомый легким телом 
Полупрозрачно заслонял 
Черты скалистых исполинов, 
А козлик, ноги в небо вскинув, 
Везувий рожками бодал… 
Хоть я и не люблю козляток 
(Ни итальянских пикников) – 
Двух совместившихся миров 
Мне полюбился отпечаток: 
В себе виденья затая, 
Так протекает жизнь моя. 
Я вижу скалы и агавы, 
А в них, сквозь них и между них – 
Домишко низкий и плюгавый, 
Обитель прачек и портных. 
И как ни отвожу я взора, 
Он всё маячит предо мной, 
Как бы сползая с косогора 
Над мутною Москвой-рекой. 
И на зеленый, величавый 
Амальфитанский перевал 
Он жалкой тенью набежал, 
Стопою нищенскою стал 
На пласт окаменелой лавы. 
Раскрыта дверь в полуподвал, 
И в сокрушении глубоком 
Четыре прачки, полубоком, 
Выносят из сеней во двор 
На полотенцах гроб дощатый, 
В гробу – Савельев, полотер. 
На нем – потертый, полосатый 
Пиджак. Икона на груди 
Под бородою рыжеватой. 
«Ну, Ольга, полно. Выходи». 
И Ольга, прачка, за перила 
Хватаясь крепкою рукой, 
Выходит. И заголосила. 
И тронулись под женский вой 
Неспешно со двора долой. 
И сквозь колючие агавы 
Они выходят из ворот, 
И полотера лоб курчавый 
В лазурном воздухе плывет. 
И, от мечты не отрываясь, 
Я сам, в оливковом саду, 
За смутным шествием иду, 
О чуждый камень спотыкаясь. 
Мотоциклетка стрекотнула 
И сорвалась. Зaтpeпeтaл 
Прожектор по уступам скал, 
И отзвук рокота и гула 
За нами следом побежал. 
Сорренто спит в сырых громадах. 
Мы шумно ворвались туда 
И стали. Слышно, как вода 
В далеких плещет водопадах. 
В страстную пятницу всегда 
На глаз приметно мир пустеет, 
Айдесский, древний ветер веет, 
И ущербляется луна. 
Сегодня в облаках она. 
Тускнеют улицы сырые. 
Одна ночная остерия 
Огнями желтыми горит. 
Ее взлохмаченный хозяин 
Облокотившись полуспит. 
А между тем уже с окраин 
Глухое пение летит; 
И озаряется свечами 
Кривая улица вдали; 
Как черный парус, меж домами 
Большое знамя пронесли 
С тяжеловесными кистями; 
И, чтобы видеть мы могли 
Воочию всю ту седьмицу, 
Проносят плеть и багряницу, 
Терновый скорченный венок, 
Гвоздей заржавленных пучок, 
И лестницу, и молоток. 
Но пенье ближе и слышнее. 
Толпа колышется, чернея, 
А над толпою лишь Она, 
Кольцом огней озарена, 
В шелках и розах утопая, 
С недвижной благостью в лице, 
В недосягаемом венце, 
Плывет, высокая, прямая, 
Ладонь к ладони прижимая, 
И держит ручкой восковой 
Для слез платочек кружевной. 
Но жалкою людскою дрожью 
Не дрогнут ясные черты. 
Не оттого ль к Ее подножью 
Летят молитвы и мечты, 
Любви кощунственные розы 
И от великой полноты – 
Сладчайшие людские слезы? 
К порогу вышел своему 
Седой хозяин остерии. 
Он улыбается Марии. 
Мария! Улыбнись ему! 
Но мимо: уж Она в соборе 
В снопах огней, в гремящем хоре. 
Над поредевшею толпой 
Порхает отсвет голубой. 
Яснее проступают лица, 
Как бы напудрены зарей. 
Над островерхою горой 
Пеpeливaeтся Денница… 
Мотоциклетка под скалой 
Летит извилистым полетом, 
И с каждым новым поворотом 
Залив просторней предо мной. 
Горя зарей и ветром вея, 
Он всё волшебней, всё живее. 
Когда несемся мы правее, 
Бегут налево берега, 
Мы повернем – и величаво 
Их позлащенная дуга 
Начнет рaзвepтывaться вправо. 
В тумане Прочида лежит, 
Везувий к северу дымит. 
Запятнан площадною славой, 
Он всё торжествен и велик 
В своей хламиде темно-ржавой, 
Сто раз прожженной и дырявой. 
Но вот – румяный луч проник 
Сквозь отдаленные туманы. 
Встает Неаполь из паров, 
И заиграл огонь стеклянный 
Береговых его домов. 
Я вижу светлые просторы, 
Плывут сады, поляны, горы, 
А в них, сквозь них и между них – 
Опять, как на неверном снимке, 
Весь в очертаниях сквозных, 
Как был тогда, в студеной дымке, 
В ноябрьской утренней заре, 
На восьмигранном острие 
Золотокрылый ангел розов 
И неподвижен – а над ним 
Вороньи стаи, дым морозов, 
Давно рассеявшийся дым. 
И, отражен кастeллaмapской 
Зеленоватою волной, 
Огромный страж России царской 
Вниз опрокинут головой. 
Так отражался он Невой. 
Зловещий, огненный и мрачный, 
Таким явился предо мной – 
Ошибка пленки неудачной. 
Воспоминанье прихотливо. 
Как сновидение – оно 
Как будто вещей правдой живо, 
Но так же дико и темно 
И так же, вероятно, лживо… 
Среди каких утрат, забот, 
И после скольких эпитафий. 
Теперь, воздушная, всплывет 
И что закроет в свой черед 
Тень соррентинских фотографий?

❂❂❂❂

5 марта 1925, Sorrento 26 февраля 1926, Chaville

❂❂❂❂