В огне

Овраг укачал деревню  
(глубокая колыбель),  
и зорями вторит певню  
пастушеская свирель.  
Как пахнет мятой и тмином  
и ржами — перед дождем!  
Гудит за веселым тыном  
пчелиный липовый дом.  
Косматый табун — ночное —  
шишига в лугах пасет,  
а небо, как и при Ное;  
налитый звездами сот.  
Годами, в труде упрямом,  
в глухой чернозем вросла  
горбунья-хата на самом  
отшибе — вон из села.  
Жужжит веретёнце, кокон  
наматывает рука,  
и мимо радужных окон  
куделятся облака.  
Старуха в платке, горохом  
усыпанном, как во сне…  
В молитве, с последним вздохом,  
ты вспомнила обо мне?  
Ты вспомнила все, что было,  
над чем намело сугроб?.  
Родимая!  
Милый-милый,  
в морщинах прилежный лоб.  
Как в детстве к твоим коленам  
прижаться б мне головой…  
Но борется с вием-тленом  
кладбище гонкой травой;  
но пепел (поташ пожарищ)  
в обглоданных пнях тяжел…  
И разве в дупле нашаришь  
гнездо одичавших пчел;  
да, хлюпнув, вдруг захлебнется  
беременное ведро:  
журавль сосет из колодца  
студеное серебро…  
Пропела тоненько пуля,  
махнула сабля сплеча…  
О теплая ночь июля,  
широкий плащ палача!  
Бегут беззвучно колеса,  
поблескивает челнок,  
а горе простоволосым  
глядит на меня в окно.  
Ах, эти черные раны  
на шее и на груди!  
Лети, жеребец буланый,  
все пропадом пропади!  
Прощайте, завода трубы,  
мелькай, степная тропа!  
Я буду, рубака грубый,  
раскраивать черепа.  
Мое жестокое сердце,  
не выдаст тебя, закал!  
Смотри, глупыш-офицерик,  
как пьяный навзничь упал…  
Но даже и в тесной сече  
я вспомню (в который раз)  
родимой тихие речи  
и ласковый синий глаз.  
И снова учую, снова,  
как зерна во тьме орут,  
как из-под золы лиловой  
вербены вылазит прут.  

❂❂❂❂

1920  
Бровары  

❂❂❂❂