Кинематограф

Люблю я световые балаганы 
все безнадежнее и все нежней. 
Там сложные вскрываются обманы 
простым подслушиваньем у дверей. 
 
Там для распутства символ есть единый — 
бокал вина, а добродетель — шьет. 
Между чертами матери и сына 
острейший глаз там сходства не найдет. 
 
Там, на руках, в автомобиль огромный 
не чуждый состраданья богатей 
усердно вносит барышень бездомных, 
в тигровый плед закутанных детей. 
 
Там письма спешно пишутся средь ночи: 
опасность… трепет… поперек листа 
рука бежит… И как разборчив почерк, 
какая писарская чистота! 
 
Вот спальня озаренная. Смотрите, 
как эта шаль упала на ковер. 
Не виден ослепительный юпитер, 
не слышен раздраженный режиссер, 
 
но ничего там жизнью не трепещет: 
пытливый гость не может угадать 
связь между вещью и владельцем вещи, 
житейского особую печать. 
 
О, да! Прекрасны гонки, водопады, 
вращение зеркальной темноты. 
Но вымысел? Гармонии услада? 
Ума полет? О, Муза, где же ты? 
 
Утопит злого, доброго поженит, 
и снова, через веси и века, 
спешит роскошное воображенье 
самоуверенного пошляка. 
 
И вот — конец… Рояль незримый умер, 
темно и незначительно пожив. 
Очнулся мир, прохладою и шумом 
растаявшую выдумку сменив: 
 
И со своей подругою приказчик, 
встречая ветра влажного напор, 
держа ладонь над спичкою горящей, 
насмешливый выносит приговор. 
 
1928