Мать

Года прошли,  
а помню, как теперь,  
фанерой заколоченную дверь,  
написанную мелом цифру «шесть»,  
светильника замасленную жесть,  
колышет пламя снежная струя,  
солдат в бреду…  
И возле койки — я.  
И рядом смерть.  
Мне трудно вспоминать,  
но не могу не вспоминать о нем…  
В Москве, на Бронной, у солдата — мать.  
Я знаю их шестиэтажный дом,  
московский дом…  
На кухне примуса,  
похожий на ущелье коридор,  
горластый репродуктор,  
вечный спор  
на лестнице… ребячьи голоса…  
Вбегал он, раскрасневшийся, в снегу,  
пальто расстегивая на бегу,  
бросал на стол с размаху связку книг —  
вернувшийся из школы ученик.  
Вот он лежит: не мальчик, а солдат,  
какие тени темные у скул,  
как будто умер он, а не уснул,  
московский школьник… раненый солдат.  
Он жить не будет.  
Так сказал хирург.  
Но нам нельзя не верить в чудеса,  
и я отогреваю пальцы рук…  
Минута… десять… двадцать… полчаса…  
Снимаю одеяло, — как легка  
исколотая шприцами рука.  
За эту ночь уже который раз  
я жизнь держу на острие иглы.  
Колючий иней выбелил углы,  
часы внизу отбили пятый час…  
О как мне ненавистен с той поры  
холодноватый запах камфары!  
Со впалых щек сбегает синева,  
он говорит невнятные слова,  
срывает марлю в спекшейся крови…  
Вот так. Еще. Не уступай! Живи!  
… Он умер к утру, твой хороший сын,  
твоя надежда и твоя любовь…  
Зазолотилась под лучом косым  
суровая мальчишеская бровь,  
и я таким увидела его,  
каким он был на Киевском, когда  
в последний раз,  
печальна и горда,  
ты обняла ребенка своего.  
…………….  

❂❂❂❂

В осеннем сквере палевый песок  
и ржавый лист на тишине воды…  
Все те же Патриаршие пруды,  
шестиэтажный дом наискосок,  
и снова дети роются в песке…  
И, может быть, мы рядом на скамью  
с тобой садимся.  
Я не узнаю  
ни добрых глаз, ни жилки на виске.  
Да и тебе, конечно, невдомек,  
что это я заплакала над ним,  
над одиноким мальчиком твоим,  
когда он уходил.  
Что одинок  
тогда он не был…  
Что твоя тоска  
мне больше,  
чем кому-нибудь, близка…  

❂❂❂❂