Журавль

На площади в влагу входящего угла, 
Где златом сияющая игла 
Покрыла кладбище царей 
Там мальчик в ужасе шептал: ей-ей! 
Смотри закачались в хмеле трубы — те! 
Бледнели в ужасе заики губы 
И взор прикован к высоте. 
Что? мальчик бредит наяву? 
Я мальчика зову. 
Но он молчит и вдруг бежит: — какие страшные 
скачки! 
Я медленно достаю очки. 
И точно: трубы подымали свои шеи 
Как на стене тень пальцев ворожеи. 
Так делаются подвижными дотоле неподвижные 
на болоте выпи 
Когда опасность миновала. 
Среди камышей и озерной кипи 
Птица-растение главою закивала. 
Но что же? скачет вдоль реки в каком-то вихре 
Железный, кисти руки подобный крюк. 
Стоя над волнами, когда они стихли, 
Он походил на подарок на память костяку рук! 
Часть к части, он стремится к вещам с неведомой еще 
силой 
Так узник на свидание стремится навстречу милой! 
Железные и хитроумные чертоги, в каком-то 
яростном пожаре, 
Как пламень возникающий из жара, 
На место становясь, давали чуду ноги. 
Трубы, стоявшие века, 
Летят, 
Движеньям подражая червяка игривей в шалости 
котят. 
Тогда части поездов с надписью «для некурящих» 
и «для служилых» 
Остов одели в сплетенные друг с другом жилы 
Железные пути срываются с дорог 
Движением созревших осенью стручков. 
И вот и вот плывет по волнам, как порог 
Как Неясыть иль грозный Детинец от берегов 
отпавшийся Тучков! 
О Род Людской! Ты был как мякоть 
В которой созрели иные семена! 
Чертя подошвой грозной слякоть 
Плывут восстанием на тя, иные племена! 
Из желез 
И меди над городом восстал, грозя, костяк 
Перед которым человечество и все иное лишь пустяк, 
Не более одной желёз. 
Прямо летящие, в изгибе ль, 
Трубы возвещают человечеству погибель. 
Трубы незримых духов се! поют: 
Змее с смертельным поцелуем была людская грудь 
уют. 
Злей не был и кощей 
Чем будет, может быть, восстание вещей. 
Зачем же вещи мы балуем? 
Вспенив поверхность вод 
Плывет наперекорь волне железно стройный плот. 
Сзади его раскрылась бездна черна, 
Разверсся в осень плод 
И обнажились, выпав, зерна. 
Угловая башня, не оставив глашатая полдня — 
длинную пушку, 
Птицы образует душку. 
На ней в белой рубашке дитя 
Сидит безумнее, летя. И прижимает к груди подушку. 
Крюк лазает по остову 
С проворством какаду. 
И вот рабочий, над Лосьим островом, 
Кричит безумный «упаду». 
Жукообразные повозки, 
Которых замысел по волнам молний сил гребет, 
В красные и желтые раскрашенные полоски, 
Птице дают становой хребет. 
На крыше небоскребов 
Колыхались травы устремленных рук. 
Некоторые из них были отягощением чудовища зоба 
В дожде летящих в небе дуг. 
Летят как листья в непогоду 
Трубы сохраняя дым и числа года. 
Мост который гиератическим стихом 
Висел над шумным городом, 
Обяв простор в свои кова, 
Замкнув два влаги рукава, 
Вот медленно трогается в путь 
С медленной походкой вельможи, которого обшита 
золотом грудь, 
Подражая движению льдины, 
И им образована птицы грудина. 
И им точно правит какой-то кочегар, 
И может быть то был спасшийся из воды в рубахе 
красной и лаптях волгарь, 
С облипшими ко лбу волосами 
И с богомольными вдоль щек из глаз росами. 
И образует птицы кисть 
Крюк, остаток от того времени, когда четверолапым 
зверем только ведал жисть. 
И вдруг бешеный ход дал крюку возница, 
Точно когда кочегар геростратическим желанием 
вызвать крушенье поезда соблазнится. 
Много — сколько мелких глаз в глазе стрекозы — 
оконные 
Дома образуют род ужасной селезенки. 
Зеленно грязный цвет ее исконный. 
И где-то внутри их просыпаясь дитя оттирает глазенки. 
Мотри! Мотри! дитя, 
Глаза, протри! 
У чудовища ног есть волос буйнее меха козы. 
Чугунные решетки — листья в месяц осени, 
Покидая место, чудовища меху дают ось они. 
Железные пути, в диком росте, 
Чудовища ногам дают легкие трубчатообразные кости. 
Сплетаясь змеями в крутой плетень, 
И длинную на город роняют тень. 
Полеты труб были так беспощадно явки 
Покрытые точками точно пиявки, 
Как новобранцы к месту явки 
Летели труб изогнутых пиявки, 
Так шея созидалась из многочисленных труб. 
И вот в союз с вещами летит поспешно труп. 
Строгие и сумрачные девы 
Летят, влача одежды, длинные как ветра сил напевы. 
Какая-то птица шагая по небу ногами могильного 
холма 
С восьмиконечными крестами 
Раскрыла далекий клюв 
И половинками его замкнула свет 
И в свете том яснеют толпы мертвецов 
В союз спешащие вступить с вещами.

❂❂❂❂

❂❂❂❂

Могучий созидался остов. 
Вещи выполняли какой-то давнишний замысел, 
Следуя старинным предначертаниям. 
Они торопились, как заговорщики, 
Возвести на престол: кто изнемог в скитаниях, 
Кто обещал: 
«Я лалы городов вам дам и сел, 
Лишь выполните, что я вам возвещал». 
К нему слетались мертвецы из кладбищ 
И плотью одевали остов железный. 
Ванюша Цветочкин, то Незабудкин бишь 
Старушка уверяла: «он летит болезный». 
Изменники живых, 
Трупы злорадно улыбались, 
И их ряды, как ряды строевых, 
Над площадью желчно колебались. 
Полувеликан, полужуравель 
Он людом грозно правил, 
Он распростер свое крыло, как буря волокна 
Путь в глотку зверя предуказан был человечку, 
Как воздушинке путь в печку. 
Над готовым погибнуть полем. 
Узники бились головами в окна, 
Моля у нового бога воли. 
Свершился переворот. Жизнь уступила власть 
Союзу трупа и вещи. 
О человек! Какой коварный дух 
Тебе шептал убийца и советчик сразу, 
Дух жизни в вещи влей! 
Ты расплескал безумно разум. 
И вот ты снова данник журавлей. 
Беды обступали тебя снова темным лесом, 
Когда журавль подражал в занятиях повесам, 
Дома в стиле ренессанс и рококо, 
Только ягель покрывший болото. 
Он пляшет в небо высоко. 
В пляске пьяного сколота. 
Кто не умирал от смеха, видя, 
Какие выкидывает в пляске журавель коленца. 
Но здесь смех приобретал оттенок безумия, 
Когда видели исчезающим в клюве младенца. 
Матери выводили 
Черноволосых и белокурых ребят 
И, умирая, во взоре ждали. 
О дне от счастия лицо и концы уст зыбят. 
Другие, упав на руки, рыдали 
Старосты отбирали по жеребьевке детей — 
Так важно рассудили старшины 
И, набросав их, как золотистые плоды в глубь сетей, 
К журавлю подымали в вышины. 
Сквозь сетки ячейки 
Опускалась головка, колыхая шелком волос. 
Журавль, к людским пристрастись обедням, 
Младенцем закусывал последним. 
Учителя и пророки 
Учили молиться, о необоримом говоря роке. 
И крыльями протяжно хлопал 
И порой людишек скучно лопал. 
Он хохот клик вложил 
В победное «давлю». 
И, напрягая дуги, жил, 
Люди молились журавлю. 
Журавль пляшет звончее и гольче еще 
Он людские крылом разметает полчища, 
Он клюв одел остатками людского мяса. 
Он скачет и пляшет в припадке дикого пляса. 
Так пляшет дикарь под телом побежденного врага. 
О, эта в небо закинутая в веселии нога. 
Но однажды он поднялся и улетел в даль. 
Больше его не видали.

❂❂❂❂