Из Лондона

Монархи меж собой нередко брань творят,  
Военным духом все писатели горят;  
Коль так, пииты суть те власти остроумны,  
Что для таких же вин войны заводят шумны;  
Впоследок о царях дают потомки суд,  
Ту ж с ними честь певцы и жеребий несут.  
Не всякий славу царь мог в вечность распростерти,  
Не всякий и пиит был славен с год по смерти,  
Хоть в жизни принимал от многих плески рук,  
Как царь, приветства в знак, — из многих пушек звук.  
Хвал наших в жизнь труба, знакомых нам ватага  
Ревет, что мы уже бессмертия у прага,  
Руками что уже касаемся верей.  
Мы пишем, умерли — верст со сто от дверей.  
Честь наша после нас подвержена опале,  
Что больше дней, то мы от храма славы дале;  
Со мрущей так хвалой сквозь время чуть бредем,  
Пока в бездонну хлябь забвенья упадем.  
Вот наше кончится чем в свете стихотворство  
Певцы! чем отвратить в потомках к нам презорство:  
Сатиру ли, наш меч, на них употребить  
Или заранее их имном ухлебить?  
О просвещенные веков грядущих роды,  
Примите вы мои всемилостиво оды!  
Не баснословный бред, не обща то дрема,  
Препоручаю вам — сокровище ума.  
Я пел; струны мои казались очень звонки;  
Приятелей моих рассудки сильно тонки.  
Бывало, как стихи прочту я в их кругу,  
Свидетель Аполлон, все хвалят, я не лгу.  
Я в жизни не с одним имел знакомство домом,  
Где ни обедывал, меня зывали громом;  
Я прах теперь, моя жива ль то в свете честь;  
Молю, стихи мои не дайте моли съесть  
Но до? йдет ли сия к потомкам челобитна,  
То тайна, никому из смертных неиспытна.  
Коль стихотворну плоть червь в гробе мог поясть,  
Диковинка ль стихам от червя же пропасть?  
То правда, в разные идут они потребы:  
Их под испод кладут, как в печь сажают хлебы;  
Купцы, что продают различный смертным злак,  
Завертывают в них хрен, перец и табак.  
Идут они в дела, идут и в забобоны,  
На мерки для портных и войску на патроны;  
Ребятам на змеи, хлопушки и пыжи,  
Свечам, окорокам копченым, на брыжи;  
Плод разума, стихи ко всячине пригодны;  
Со жребием людей судьбой своею сходны.  
Всем общ нам к жизни вход; в ней разны тьмы смертей;  
Стихам в свет путь один; из света — сто путей.  
Я признаюсь, в стихах я сам жужжу, как муха —  
Но это моего не оскорбляет уха;  
Не всякий папою быть может кардинал;  
Всяк ждет, чтоб на него сей жеребий упал  
Спроси писца стихов, желает ли он славы, —  
Смиренный даст ответ: он пишет для забавы,  
Избыток в том лишь дней препроводить хотя;  
Он меж парнасских чад невинное дитя;  
Но загляни сему ты в сердце отрочати —  
Там найдешь: «Я пиит: стихи мои в печати».  
Но если дело всё в печати состоит,  
То всякий грамотей вмиг может быть пиит;  
Поставь слова твои в пристойные шеренги,  
Поди в печатный дом и заплати там деньги,  
Там вмиг твой тиснут слог, и выйдет мокрый лист,  
Ты в ту ж минуту стал сатирщик иль лирист;  
Пошел в дом с вечною в своем кармане славой;  
Дерзай, ты деньги дал, ты стихотворец правый.  
Теперь друзей своих к обеду пригласи  
И слог твой по большим боярам разнеси;  
Блаженства твоего и воссияло время,  
Смотри, и канул лавр на стихотворче темя.  
Вот тайна вся стихов: рука да голова,  
Чернилица, перо, бумага да слова;  
И диво ль, что у нас пииты столь плодятся,  
Как от дождя грибы в березнике родятся?  
Однако мне жалка таких пиит судьба,  
Что их и слог стоит не долее гриба.  
Когда же все мы толь недолговечны крайне,  
Другой какой-нибудь тут должно крыться тайне;  
Знать, не от рифм одних и точных стоп числа  
Зависит нашего удача ремесла.  
Как те, что зрелища в театре представляют,  
Людьми со стороны лиц скудость добавляют, —  
Я зрел, толпился в них безграмотный игрок,  
Но что он значит там? какой его урок?  
Пусть он в театре был и в платье наряжался,  
Стоял с копьем в руках и раза с два сражался,  
С Дмитревским рядом шел; кто ж скажет: он игрец?  
Он силы действ не знал; так точно и писец:  
Как путный, на театр он рифменный выходит,  
Берет перо меж перст и по бумаге водит.  
«Вот етто, — говорит, — поставил я творог,  
Так должен уж стоять в другой строке пирог».  
Прибравши так слова, он мыслит: сделал чудо,  
Что пред читателя вдруг выставил он блюдо.  
Со всею худобой нескладицы, бредни?,  
Слывет он у своей писателем родни;  
Великий умница и со смеха уморец, —  
У знатоков прямых он жалкий рифмотворец.  
Меж ним и игроком в том только разность вся:  
Тот кликнут в дело был, а этот сам вплелся.  
Обоим, станется, им быть в театре любо,  
Тот, милой, спроста рад, наш писарь буй — сугубо.  
Природа, видит всяк, в дарах к нему скупа;  
Он мыслит: голова других людей тупа,  
И, не сошлясь на свет, себя всех выше ставит;  
Другой кто стань писать, он к буйству злость прибавит,  
Вдруг вышлет на тебя сто надписей, сатир:  
Ты смел потрясть его в умах людских кумир.  
Даст жалом знать, кто он; он колокол зазвонный,  
Гораций он в Морской и Пиндар в Миллионной;  
В приказах и в рядах, где Мойка, где Нева,  
Неугомонная шумит об нем молва;  
Ходя из дома в дом, он сам ее сугубит;  
Всем чтет свои стихи, чужих насме? рть не любит.  
И то сказать: он прав, кому не мил свой труд?  
Стихи нам вместо чад; мы мозг ломаем тут.  
Кто знает? может быть, при каждой он странице  
Пыхтел и мучился, подобно роженице;  
Так пусть, когда он чад с таким трудом родит,  
Пусть матерски на них любуется, глядит.  
Гляди! лишь не кричи: «Мои другой породы!  
Мои — как ангелы; у всех других — уроды».  
Коль ты б за ангелов мне их не навязал,  
Я детушек твоих за обезьян бы взял.  
В чужих они глазах толико некрасивы,  
Горбаты, сплющены, и хворы, и паршивы,  
И живости-то нет, и в каждом три бельма,  
И мысль-то сви? хнута, и рифма-то хрома.  
Совсем увечные и гнусные калеки;  
От совершенства миль на тысячу далеки;  
Иной бы от людских в подполье крыл их глаз —  
А ты нарочно их всем су? ешь на показ.  
«Да как же? — скажешь ты. — Мой люди слог читают  
И хвалят; толку в нем, знать, много обретают».  
Я, чаю, хаживал ты в театральный дом,  
Комедиантов в честь слыхал в нем плесков гром;  
Как скоро князь иль граф ударит там в ладони,  
То каждый из простых, подобием догони,  
Без пощаженья рук сугубит общий треск,  
Хотя не знает сам, чему сей платит плеск.  
Спроси, зачем он бьет? — ударил, де, вельможа;  
Толпа твоих чтецов на чернь сию похожа.  
Какой-то там живет на Мойке меценат,  
Что пестует твой слог, а ты тому и рад,  
И думаешь, что в нем неведь какая сдоба,  
Но истинных красот не знаете вы оба;  
Не видит проку он, кроме тебя, ни в ком;  
Причина вся тому, что ты ему знаком.  
Так с богом успевай, пленяй, брат, пресны души,  
Бесхитростны сердца, где Мидасовы уши.  
«Как так,—ты говоришь, — я шлюсь на словаря,  
В нем имя ты мое найдешь без фонаря;  
Смотри-тко, тамо я, как солнышко, блистаю,  
На самой маковке Парнаса превитаю!»  
То правда, косна желвь там сделана орлом,  
Кокушка — лебедем, ворона — соколом;  
Там монастырские запечны лежебоки  
Пожалованы все в искусники глубоки;  
Коль верить словарю, то сколько есть дворов,  
Столь много на Руси великих авторов;  
Там подлый наряду с писцом стоит алырщик,  
Игумен тут с клюкой, тут с мацами батырщик;  
Здесь дьякон с ладаном, там пономарь с кутьей;  
С баклагой сбитенщик и водолив с бадьей;  
А всё-то авторы, всё мужи имениты,  
Да были до сих пор оплошностью забыты —  
Теперь свет умному обязан молодцу,  
Что полну их имен составил памятцу;  
В дни древни, в старину жил-был, де, царь Ватуто,  
Он был, да жил, да был, и сказка-то вся туто.  
Такой-то в эдаком писатель жил году;  
Ни строчки на своем не издал он роду;  
При всем том слог имел, поверьте, молодецкий,  
Знал греческий язык, китайский и турецкий.  
Тот умных столько-то наткал проповедей,  
Да их в печати нет. О! был он грамотей.  
В сем годе цвел Фома, а в эдаком Ерема;  
Какая же по нем осталася поэма?  
Слог пылок у сего и разум так летуч,  
Как молния, в эфир сверкающа из туч.  
Сей первый издал в свет шутливую пиесу,  
По точным правилам и хохота по весу.  
Сей надпись начертал, а этот патерик;  
В том разума был пуд, а в этом четверик.  
Тот истину хранил, чтил сердцем добродетель,  
Друзьям был верный друг и бедным благодетель;  
В великом теле дух великий же имел,  
И, видя смерть в глазах, был мужествен и смел.  
Словарник знает всё, в ком ум глубок, в ком мелок;  
Рассудков и доброт он верный есть осе? лок.  
Кто с ним ватажился, был друг ему и брат,  
Во святцах тот его не меньше, как Сократ.  
О други, что своим дивитеся работам,  
Сию вы памятцу читайте по субботам!  
Когда ж возлюбленный всеросский наш словарь  
Плох разумов судья, плох наших хвал звонарь:  
Кто ж будет ценовщик сложений стихотворных,  
Кто силен различить хорошие от вздорных?  
Бери сто раз перо и по бумаге мычь,  
Со всех концев земли к себе идеи кличь,  
Три лоб свой, пружься, рвись — вмиг скажут наши строки,  
Лжевдохновенны мы иль истинны пророки.  
Оставь читателей судьями дум твоих,  
Есть Аполлоновы наперсники и в них;  
Им шепчет в уши Феб, чей лучше слог, чей хуже,  
Кто в Иппокрене пил, кто черпал в мутной луже.  
Прямой стихов творец и та? инственник муз  
Есть тот, что в жизнь блюдет с добротами союз,  
Из сердца истины в других сердца преносит  
И никого, чтоб чел стихи его, не просит.  
Свет знает и без нас, полезно что ему,  
Где сердце зиждется, где пища есть уму;  
Пчела не чересчур виется круг навоза,  
Любимы ей места — нарцисс, пион иль роза.  
Купцы товар лицеи, не горлом продают,  
И только лишь в набат, коль нездорово, бьют.  

❂❂❂❂

1772  

❂❂❂❂