Я заболел

Болезней  
поэту  
бессмысленно бояться,  
От болезней  
поэту  
никуда не деться.  
Поэт обязан  
всю жизнь воспаляться,  
Болеть воспалением  
воли и сердца.  
Но эти болезни  
не валят в постель.  
А гонят  
в земную  
кипящую стужу,  
Несут  
из комнаток-крепостей  
Прямо наружу.  
И мечется поэт  
в густотах этих  
И рвется  
сквозь время  
к времен основе,  
Пока шальной и дюжий ветер  
Его не пронзит,  
не сомнет,  
не разломит.  
Тогда  
поднимается воротник,  
Тогда  
порошки покупаются  
белые.  
Становится чуточку лучше  
от них,  
И снова поэт  
суетится и бегает.  
И жгут дуновения  
жестче огня,  
Но он  
сдаваться не хочет  
без боя…  
Вот так  
схватила хвороба  
меня  
За самое горло  
перед самой весною.  
Я слег в подушки,  
горел,  
молчал.  
И чувствовал  
(это не часто бывает!),  
Как время  
идет  
из каких-то начал,  
Течет сквозь меня  
и меня размывает.  
Окошко стыло,  
искренне синее,  
Недоступной близостью  
до слез дразня.  
Под этим воздухом,  
за этим инеем  
Работают  
здоровые  
мои друзья.  
В городе одном  
их обитает двое.  
Один —  
годами сгорбленный,  
но юный вполне,  
Переживающий  
все живое,  
Себя  
пересматривающий  
по мне.  
Я для него  
не просто я,  
А жадный наследник  
и сколок с тысячи.  
Он — нежен и грозен,  
отходчив и яр,  
Он кем-то  
из вод закристаленных  
высечен.  
Он неповоротлив,  
но не от ленивости,  
А от перегруза  
и величины.  
В нем слито  
дряхленье  
с сияньем невинности.  
В нем страсти  
в борение  
вовлечены.  
А он  
все захватчивей,  
легче и пристальней  
С каждым отзвуком,  
с каждым днем.  
Следит  
за смертельною битвою  
издали,  
Как будто  
все это  
бушует не в нем.  
Кровавость  
ему не ужасна  
и клюквенна.  
Он знает цену  
всем  
и всему.  
Сколько  
любимого  
перелюблено!  
Сколько  
любимо  
будет ему!  
Сколько он  
вознесет,  
соберет,  
покарает!  
Сколько жизней  
за жизнь  
он переменял!  
… И тут же, где-то  
рядом,  
вторая.  
Нет, самая  
первая  
у меня.  
Она  
еще только что  
вышла за двери  
И, шумами жаркими  
оглушена,  
Не может  
обресть  
неколебимой тверди,  
Такой же прозрачной,  
как вышина.  
Ее  
еще нет.  
Она вся  
еще в поисках  
И жжет  
себя ненавистью  
сгоряча.  
Так мать,  
почуявши рези  
у пояса,  
Клянет нерожденного,  
тихо крича.  
А выйдет  
из тела  
горячий,  
кровавенький  
И — склонится слепо,  
и слипнется с ней.  
Усталость пройдет,  
отпечатавшись в памяти,  
И все  
расплывется в слезе,  
как во сне…  
И, может, затем,  
что она  
не явилась  
И все еще бродит  
в сверкающей мгле,  
Земля  
еще родственней  
мне полюбилась  
За то,  
что она  
уже есть  
на земле.  
Она прорывает  
огромные версты,  
Подходит  
к постели моей больной,  
Садится на стул  
по-домашнему просто  
И долго-долго  
молчит со мной.  
Я руки свои —  
побледневшие,  
свявшие —  
Кладу  
в тончайшие пальцы  
ее.  
«Вера, рассказывай!  
Вера,  
спрашивай!  
Как протекает  
житье твое?  
А я —  
вот видишь —  
немножко сломался.  
Боюсь,  
безделье  
в привычку вгнездить.  
Массы работают.  
Работы — масса.  
Надо звонить,  
докладывать,  
ездить.  
Только теперь  
прояснело мне:  
это  
Широкому сердцу  
стены узки.  
Ты читала  
сегодня  
газету?  
Париж  
еще французский?  
Столько  
нужно  
стихов написать!  
Болеть —  
всего страшней  
и бесполезней.  
Ну, кто просил  
надо мной  
нависать  
Эти темнющие  
болезни!  
Спасибо, Вера.  
Я устал.  
Ты придешь  
еще ко мне  
или нет?  
Я совсем  
невыносимым  
стал.  
Извини.  
Я знаю:  
это — бред…»  
Это бред,  
но мне  
и вздраве  
верится  
В твой приход,  
вносящий  
силу  
и покой.  
Ты далеко.  
Но куда  
пространству  
мериться  
С нашей молодостью,  
огневой такой.  
Стынут стены.  
Я в стенах пылаю.  
Пусть  
густятся смерти  
надо мною  
тучею!  
Ты — моя единственная,  
моя  
былая,  
Настоящая  
и грядущая!  

❂❂❂❂