Завещание

Я продолжаюсь… Этот август – мой,  
и я пока еще шагаю без запинки.  
Иду по скособоченной тропинке  
и возвращаюсь в августе домой.  
Но скоро ль разум облачится тьмой  
и справит по нему жена поминки,  
и жизнь пойдет предсмертной кутерьмой?  
Я с самого рожденья жил и рос,  
но в старости сгибаюсь как вопрос,  
расхристанный хохол иль просто малоросс,  
как долгоклювый мертводушный Гоголь,  
и спрашиваю под шумок, а много ль  
недель мне жить? Но азбуки не зная,  
я припеваючи, как Вечный Жид, живу.  
И смерть узнаю я не наяву,  
а в дряхлом сне. И жизнь моя сквозная  
не покидает даже дом,  
где Вечным я сижу всегда Жидом  
и, погружаясь в гробовые доски,  
отшучиваюсь, Боже, по-жидовски.  
Сгибаюсь мыслями в горбатый знак вопроса,  
по-воробьиному клюю рассыпанное просо.  
А воробьишка кто? Блаженная пичуга.  
А лето покривилось, как лачуга,  
от гроз, нагрянувших и с севера, и с юга.  
От ига стариковского недуга  
трясусь, как Вечный Жид иль старый воробей,  
робея, будто жук, вонючий скарабей,  
катая из вещей ничтожных завещанье,  
по вечности, покуда еще жив,  
пока я Вечный Жид и, смерти не нажив,  
вдоль августа тащусь я по тропинке.  
Кивают мне невинные травинки,  
и этим травам я Бог весть зачем, но рад,  
мне по сердцу зеленый их наряд.  
Любой травинке я столетний брат,  
и по моим годам брожу я разом  
лохматым барсуком, колючим дикобразом.  
Ломаю я надтреснутые сучья,  
зане природа у меня барсучья,  
и норовлю я в старость, как в нору,  
укрыться, как в последнюю дыру.  
Колюч, как дикобраз иль даже Божий еж,  
живу и ежусь я от старости. Ну что ж?  
Какой же рок меня вот так нарек –  
старик, зубастый как хорек,  
который душит дур и белых кур,  
он, бывший балагур и бедокур.  
И с палочкой кривой слоняясь меж вещами,  
как иероглиф Солнца – скарабей,  
жене я оставляю завещанье,  
как жирный том моих лирических скорбей.  
Послушай напоследок, друже Муза,  
мне в старости бывает каково,  
когда я сам себе великая обуза,  
а в целом мире нету никого  
опричь тебя. И посредине спора  
с моим расстроенным нутром  
ты посох мне, и палка, и опора,  
пока еще далеко Божий гром.  
Ты ластишься: пожить еще попробуй!  
Пусть, дескать, гинут сверстники твои.  
Стихи бегут, как по весне ручьи.  
Неприрученные, они еще ничьи.  
Не стану спрашивать врачей я о прогнозе.  
О смерти нынче буду думать сам,  
как о мгновенном мифе, как о прозе,  
которая не верит чудесам.  
Прощаюсь я с собой, и на разлуку  
я подаю последней фуге руку.  
Авось в краю моих родимых Муз  
назло смертям, как дым и даль, очнусь.  
Авось инобытийствовать я буду,  
и в десять вечностей я сдуру попаду.  
А вечность – будто хлеб печеный на поду.  
Помилуй, Боже, грешного зануду,  
сидит он в августе, как бы в густом саду.  
В последний раз я спрашиваю, кто я,  
как шало я полжизни вопрошал,  
не место ли в поэзии пустое  
и стих мой, как разбойник, согрешал?  
Вопрос горбат, и на его горбу  
неужто в рай лирический не въеду?  
И что мне зарубить теперь на лбу?  
Вся жизнь мне въедлива была, и следу  
бесслезного она мне не оставит.  
Мой август вечности мне не прибавит  
ни к осени, ни к смерти бесконечной,  
копеечной, юродивой, увечной.  
Авось как Вечный Жид я буду жить,  
кому и ни к чему меж строчек шляться,  
кто всё еще способен размышляться.  
Не породнюсь я с вечностью земной.  
Какая вечность будет жить со мной?  
С какой же слажу, рифмоплет сумной?  
Авось я буду без надзора жить  
и попусту ничем не дорожить.  
Авось возникну я ничьей водой ручья.  
Авось и будет смерть моя ничья.  

❂❂❂❂

август 1984  

❂❂❂❂