Поэзия! Твое святилище природа! 
Как древний Промефей с безоблачного свода 
Похитил луч живой предвечного огня, 
Так ты свой черпай огнь из тайных недр ея. 
Природу заменить вотще труда усилья; 
Наука водит нас, она дает нам крылья 
И чадам избранным указывает след 
В безвестный для толпы и чудотворный свет. 
Счастлив поэт, когда он внял из колыбели 
Ее таинственный призыв к заветной цели. 
Счастлив, кто с первых дней приял, как лучший дар. 
Волненье, смелый пыл, неутолимый жар; 
Кто, детских игр беглец, объятый дикой думой, 
Любил паденью вод внимать с скалы угрюмой, 
Прокладывал следы в заглохшие леса, 
Взор вопрошающий вперял на небеса 
И, тайною тоской и тайной негой полный, 
Любил скалы, леса, и облака, и волны. 
В младенческих глазах горит души рассвет, 
И мысли на челе прорезан ранний след, 
И, чувствам чуждая, душа, еще младая, 
Живет в предчувствии, грядущим обладая. 
Счастлив он, сын небес, наследник высших благ! 
Поведает ему о чуде каждый шаг. 
Раскрыта перед ним природы дивной книга; 
Воспитанник ее, он чужд земного ига; 
Пред ним отверстый мир: он мира властелин! 
Чем дале от людей, тем мене он один. 
Везде он слышит глас, душе его знакомый: 
О страшных таинствах ей возвещают громы, 
Ей водопад ревет, ласкается ручей, 
Ей шепчет ветерок и стонет соловей. 
Но не молчит и он: певец, в пылу свободы, 
Поэзию души с поэзией природы, 
С гармонией земли гармонию небес 
Сливает песнями он в звучный строй чудес, 
И стих его тогда, как пламень окрыленный, 
Взрывает юный дух, еще не пробужденный, 
В нем зажигая жар возвышенных надежд; 
Иль, как Перуна глас, казнит слепых невежд, 
В которых, под ярмом презрительных желаний, 
Ум без грядущего и сердце без преданий. 
Таков, о Байрон, глас поэзии твоей! 
Отважный исполин, Колумб новейших дней, 
Как он предугадал мир юный, первобытный, 
Так ты, снедаемый тоскою ненасытной 
И презря рубежи боязненной толпы, 
В полете смелом сшиб Иракловы столпы: 
Их нет для гения в полете непреклонном! 
Пусть их лобзает чернь в порабощенье сонном, 
Но он, вдали прозрев заповедную грань, 
Насильства памятник и суеверья дань, 
Он жадно чрез нее стремится в бесконечность! 
Стихия высших дум — простор небес и вечность. 
Так, Байрон, так и ты, за грань перескочив 
И душу в пламенной стихии закалив, 
Забыл и дольный мир, и суд надменной черни; 
Стезей высоких благ и благодатных терний 
Достиг ты таинства, ты мыслью их проник, 
И чудно осветил ты ими свой язык. 
Как страшно-сладостно в наречье, сердцу новом, 
Нас пробуждаешь ты молниеносным словом 
И мыслью, как стрелой Перунного огня, 
Вдруг освещаешь ночь души и бытия! 
Так вспыхнуть из тебя оно было готово — 
На языке земном несбыточное слово, 
То слово, где б вся жизнь, вся повесть благ и мук 
Сосредоточились в единый полный звук; 
То слово, где б слились, как в верный отголосок, 
И жизни зрелый плод, и жизни недоносок, 
Весь пыл надежд, страстей, желаний, знойных дум, 
Что создали мечты и ниспровергнул ум, 
Что намекает жизнь и недоскажет время, 
То слово — тайное и роковое бремя, 
Которое тебя тревожило и жгло, 
Которым грудь твоя, как Зевсово чело, 
Когда им овладел недуг необычайный, 
Тягчилась под ярмом неразрешенной тайны! 
И если персти сын, как баснословный бог, 
Ту думу кровную осуществить не мог, 
Утешься: из среды души твоей глубокой 
Нам слышалась она, как гул грозы далекой, 
Не грянувшей еще над нашею главой, 
Но нам вещающей о тайне страшной той, 
Пред коей гордый ум немеет боязливо, 
Которую весь мир хранит красноречиво! 
Мысль всемогуща в нас, но тот, кто мыслит, слаб; 
Мысль независима, но времени он раб. 
Как искра вечности, как пламень беспредельный, 
С небес запавшая она в сосуд скудельный, 
Иль гаснет без вести, или сожжет сосуд. 
О Байрон! Над тобой свершился грозный суд! 
И, лучших благ земли и поздних дней достойный, 
Увы! не выдержал ты пыла мысли знойной, 
Мучительно тебя снедавшей с юных пор. 
И гроб, твой ранний гроб, как Фениксов костер, 
Благоухающий и жертвой упраздненный, 
Бессмертья светлого алтарь немой и тленный, 
Свидетельствует нам весь подвиг бытия. 
Гроб, сей Ираклов столп, один был грань твоя, — 
И жизнь твоя гласит, разбившись на могиле: 
Чем смертный может быть и чем он быть не в силе.

❂❂❂❂