Армин

Кармор! когда, навек печалью сокрушенный,  
Не осушаю слез средь ночи ни средь дня,  
Какой чудесный бард утешит уж меня?  
Ни сына ты, Кармор, ни дщери не лишался,  
И сирым в старости, как я, не оставался.  
О Давра! мрачен одр, на коем ты лежишь;  
О дочь моя! глубок тот сон, которым спишь.  
Когда проснешься ты и в песнях мне приятных  
Напомнишь радость дней Армину невозвратных?  
Когда среди ночной безмолвной тишины,  
На сребряном луче задумчивой луны  
В окно к родителю с улыбкою заглянешь?  
О! в вечных по тебе слезах меня застанешь.  
Дхни, ветер! лейся, дождь! бей с шумом в брег, волна!  
Катись меж черных туч, кровавая луна!  
Я вспомню страшну ночь, когда погибли чада:  
Убит был Ариндаль, мой сын, моя отрада,  
И смертью медленной дшерь Давра умерла.  
О дочь несчастная! прекрасна ты была,  
Звездою утренней блистал твой взор веселый,  
Ты груди белизной снег помрачала белый,  
И голос слаще был дыханья ветерка.  
О сын мой! крепкая в сражениях рука!  
Как туча знойная, висяща над горою,  
Чело твое врагам казалося грозою,  
Как молния, в боях оружьем ты сверкал. —  
Муж доблестный, Армар, пришел ко мне в то время;  
Он дочери моей любовь к себе снискал,  
И радовался я, что здесь Армина племя  
Навек останется, и браком сочетал.  
Но мщением пылал дух злобного Эрата;  
Рукой Армаровой в бою лишася брата,  
Он вслед за ним пришел и, злобою горя,  
Прибегнул к хитрости: одежду рыбаря  
Накинув и главу посыпав сединою,  
Пред Даврою предстал вечернею порою.  
«Армина дщерь, — он рек, — прекрасная из жен!  
Армар прислал меня; он ловлей утомлен.  
Ты видишь ли скалу, биемую волнами,  
И дерево на ней с румяными плодами?  
Там Давру милую он с нетерпеньем ждет.  
Пойдем, мой челн тебя чрез море пренесет».  
И легковерная словам его внимает,  
Идет; к пустой скале он с нею приплывает;  
На брег сошла она, Армара кличет там,  
Но гул пещер один ответствует словам;  
Бежит обратно в челн, и нет его: со смехом  
Эрат уже отплыл, гордясь коварств успехом.  
Тогда что силы есть несчастная зовет,  
Да брат или отец на помощь к ней придет,  
И громкий вопль ее до берега раздался.  
В то время Ариндаль с ловитвы возвращался:  
Лук вместо посоха разрывчатый в руках,  
Стрелами полный тул звучит на раменах,  
Пять черных с лаем псов вослед ему бежали.  
Узрел его Эрат, и члены задрожали.  
Напрасно скрыться мнишь от глаз его злодей  
И жалостью склонить и хитростью речей;  
Он узами его ко древу прикрепляет  
И, в челн скочив, к сестре бег быстрый направляет.  
Но вдруг бежит Армар; обманут ночи тьмой,  
Он в Ариндале зрит Эрата пред собой;  
Отмщеньем на врага душа его пылает,  
Пустил стрелу, она в цель прямо достигает:  
Злодея жребий ты, о сын мой, претерпел,  
На камень пал, вздрогнул, и дух твой излечил.  
Дочь! помню я тебя в печали беспредельной  
Над телом братниным, над раною смертельной,  
Из коей, как ручей, кровь быстрая текла.  
Помчался легкий челн по волнам без весла.  
Армар стремится вплавь, решившись иль погибнуть,  
Иль к Давре на скалу с спасением достигнуть;  
Вдруг вихрь порывистый от берега подул,  
И бедственный пловец в пучине утонул.  
На камени одна, окружена волнами,  
Стенала дочь моя и с горькими слезами  
Родителя звала ей помощь принести.  
Несчастный! я ничем не мог ее спасти.  
Всю ночь, всю долгу ночь, я на брегу скитался.  
Свет бледныя луны сквозь тучи прорывался,  
Страданья Давры слух терзали мой и взор;  
Но буря выла, дождь бил с шумом в ребра гор,  
И прежде чем восток денница озлатила,  
Ее все силы скорбь и нужда истощила;  
Помалу ослабев, замолк стенящий глас,  
И жизни горестной луч медленно угас.  
Она оставила несчастного Армина;  
Лишился вдруг всего я: дочери и сына;  
Он был защитою и крепостью моей,  
Она отрадою моих преклонных дней.  
С ужасной ночи той, всегда, как мрачны бури  
Оберутся наверху погибельной скалы,  
Как тучи частые несутся по лазури  
И вихри воющи вьют шумные валы,  
Сажусь я у моря и на утес взираю,  
Стенаньям жалобным детей моих внимаю,  
Их тени бледные летают предо мной:  
Они беседуют печально меж собой.  
Лишь мне несчастному они не отвечают,  
И чуть послышится им голос их отца,  
Безмолвны, прочь летят и взоры отвращают…  
И горести моей нет меры ни конца.  

❂❂❂❂

Так Сельмы во стенах глас бардов раздавался.  
Фингал согласьем арф и песней любовался;  
В собрании вождей он сильных заседал  
И повестям времен задумчиво внимал.  
Там часто и меня венчали похвалами,  
И первым славили меня между певцами;  
Но ныне охладел и Оссианов глас,  
Огонь души его с закатом дней угас.  
Услышу ль бардов песнь, и дух мой оживает.  
И память прежних лет опять к себе зову;  
Но старость хладные мне руки простирает  
И силится во гроб склонить мою главу:  
Зачем, мне говорит, еще ты воспеваешь?  
И снова ль жизнь свою начать располагаешь?  
Могила хладная давно тебя зовет,  
И ни единый бард тебя не воспоет. —  
Катись чредой своей, безжалостное время!  
И радость коль навек рассталася со мной,  
Сложи с меня скорей печальной жизни бремя  
И в гробе мне пошли желаемый покой.  
Уже лишился я и бодрости и силы;  
Друзья-сотрудники лежат в земле сырой,  
И тихим дремлют сном в объятиях могилы.  
Один остался я; и голос слабый мой  
Есть шорох тростника, чуть слышимый в пустыне,  
Когда улягутся ряды валов седых,  
Замолкнет водопад, затихнет ветр в долине,  
И только древ верхи колеблются густых.  

❂❂❂❂

1810  

❂❂❂❂