Я завещаю правнукам записки,  
Где высказана будет без опаски  
Вся правда об Иерониме Босхе.  
Художник этот в давние года  
Не бедствовал, был весел, благодушен,  
Хотя и знал, что может быть повешен  
На площади, перед любой из башен,  
В знак приближенья Страшного суда.  

❂❂❂❂

Однажды Босх привел меня в харчевню.  
Едва мерцала толстая свеча в ней.  
Горластые гуляли палачи в ней,  
Бесстыжим похваляясь ремеслом.  
Босх подмигнул мне: «Мы явились, дескать,  
Не чаркой стукнуть, не служанку тискать,  
А на доске грунтованной на плоскость  
Всех расселить в засол или на слом».  

❂❂❂❂

Он сел в углу, прищурился и начал:  
Носы приплюснул, уши увеличил,  
Перекалечил каждого и скрючил,  
Их низость обозначил навсегда.  
А пир в харчевне был меж тем в разгаре.  
Мерзавцы, хохоча и балагуря,  
Не знали, что сулит им срам и горе  
Сей живописи Страшного суда.  

❂❂❂❂

Не догадалась дьяволова паства,  
Что честное, веселое искусство  
Карает воровство, казнит убийство.  
Так это дело было начато.  
Мы вышли из харчевни рано утром.  
Над городом, озлобленным и хитрым,  
Шли только тучи, согнанные ветром,  
И загибались медленно в ничто.  

❂❂❂❂

Проснулись торгаши, монахи, судьи.  
На улице калякали соседи.  
А чертенята спереди и сзади  
Вели себя меж них как Господа.  
Так, нагло раскорячась и не прячась,  
На смену людям вылезала нечисть  
И возвещала горькую им участь,  
Сулила близость Страшного суда.  

❂❂❂❂

Художник знал, что Страшный суд напишет,  
Пред общим разрушеньем не опешит,  
Он чувствовал, что время перепашет  
Все кладбища и пепелища все.  
Он вглядывался в шабаш беспримерный  
На черных рынках пошлости всемирной.  
Над Рейном, и над Темзой, и над Марной  
Он видел смерть во всей ее красе.  

❂❂❂❂

Я замечал в сочельник и на пасху,  
Как у картин Иеронима Босха  
Толпились люди, подходили близко  
И в страхе разбегались кто куда,  
Сбегались вновь, искали с ближним сходство,  
Кричали: «Прочь! Бесстыдство! Святотатство!»  
Во избежанье Страшного суда.  

❂❂❂❂

4 января 1957  

❂❂❂❂