И сон — как смерть, и точно гроб — постель,  
И простыня холодная — как саван,  
И тело — точно труп. Не на погосте ль,  
Как в склепе, в комнате я замурован?  
Веков десятки тысяч, не секунд,  
У изголовья ж крест оконной рамы…  
Но разве ночь лучи не рассекут,  
О воскресенье весть не грянет пламя?  
Рассветный саван раздирая, сипло  
Горланят петухи, и как в тисках  
У астмы сердце. О, на этот час налипла  
Всех смертников предсмертная тоска.  
Рассвет, он, как шофер, еще в зевоте,  
Дыша сырцом, в сыром дождевике,  
Весь перемазавшись, в грязи заводит  
Завод и возится в грузовике.  
Взорвавшись оглушительною вспышкой,  
На весь тюремный вымощенный двор  
Вдруг выстрелит как бы сигнальной пушкой  
И заревет взъярившийся мотор.  
И замурованные в склепах камер,  
И тот, кто спал, и тот, кто не уснул,  
Оцепенев, на койке каждый замер,  
Услышав рвущийся сквозь стены гул.  
Эй, складывай монатки. Узел жалкий.  
Курнуть бы, да цыгарку не свернуть.  
Поможет кто-нибудь и зажигалкой  
Даст огоньку в последний страшный путь?  
Скорей, скорей, чтоб солнце не видало.  
Покуда день еще белес и сер,  
Туда, где под березками вода  
Весною вырыла в песке карьер…  
Так наводненье дня волной свинцовой  
Льет в комнату ко мне в оконный шлюз.  
К последнему расчету неготовый,  
На что теням вошедшим я сошлюсь?  
Коль смерти грузовик подкатит тяжко  
И совесть наведет в лицо наган,—  
Последнею махорочной затяжкой  
Кем будет братский поцелуй мне дан?  

❂❂❂❂

1913  

❂❂❂❂