Сказка для детей

1 
Умчался век эпических поэм, 
И повести в стихах пришли в упадок; 
Поэты в том виновны не совсем 
(Хотя у многих стих не вовсе гладок); 
И публика не права между тем. 
Кто виноват, кто прав – уж я не знаю, 
А сам стихов давно я не читаю – 
Не потому, чтоб не любил стихов, 
А так: смешно ж терять для звучных строф 
Златое время… в нашем веке зрелом, 
Известно вам, все заняты мы делом. 
2 
Стихов я не читаю – но люблю 
Марать шутя бумаги лист летучий; 
Свой стих за хвост отважно я ловлю; 
Я без ума от тройственных созвучий 
И влажных рифм – как например на ю. 
Вот почему пишу я эту сказку. 
Ее волшебно-темную завязку 
Не стану я подробно объяснять, 
Чтоб кой-каких допросов избежать; 
Зато конец не будет без морали, 
Чтобы ее хоть дети прочитали. 
3 
Герой известен, и не нов предмет; 
Тем лучше: устарело всё, что ново! 
Кипя огнем и силой юных лет, 
Я прежде пел про демона иного: 
То был безумный, страстный, детский бред. 
Бог знает где заветная тетрадка? 
Касается ль душистая перчатка 
Ее листов – и слышно: c’est joli?.[1] 
Иль мышь над ней старается в пыли?. 
Но этот черт совсем иного сорта – 
Аристократ и не похож на черта. 
4 
Перенестись теперь прошу сейчас 
За мною в спальню: розовые шторы 
Опущены, с трудом лишь может глаз 
Следить ковра восточные узоры. 
Приятный трепет вдруг объемлет вас, 
И, девственным дыханьем напоенный, 
Огнем в лицо вам пышет воздух сонный; 
Вот ручка, вот плечо, и возле них 
На кисее подушек кружевных 
Рисуется младой, но строгий профиль… 
И на него взирает Мефистофель. 
5 
То был ли сам великий Сатана 
Иль мелкий бес из самых нечиновных, 
Которых дружба людям так нужна 
Для тайных дел, семейных и любовных? 
Не знаю! Если б им была дана 
Земная форма, по рогам и платью 
Я мог бы сволочь различить со знатью; 
Но дух – известно, что такое дух! 
Жизнь, сила, чувство, зренье, голос, слух – 
И мысль – без тела – часто в видах разных; 
(Бесов вобще рисуют безобразных). 
6 
Но я не так всегда воображал 
Врага святых и чистых побуждений. 
Мой юный ум, бывало, возмущал 
Могучий образ; меж иных видений, 
Как царь, немой и гордый, он сиял 
Такой волшебно-сладкой красотою, 
Что было страшно… и душа тоскою 
Сжималася – и этот дикий бред 
Преследовал мой разум много лет. 
Но я, расставшись с прочими мечтами, 
И от него отделался – стихами! 
7 
Оружие отличное: врагам 
Кидаете в лицо вы эпиграммой… 
Вам насолить захочется ль друзьям? 
Пустите в них поэмой или драмой! 
Но полно, к делу. Я сказал уж вам, 
Что в спальне той таился хитрый демон. 
Невинным сном был тронут не совсем он. 
Не мудрено: кипела в нем не кровь, 
И понимал иначе он любовь; 
И речь его коварных искушений 
Была полна: ведь он недаром гений! 
8 
«Не знаешь ты, кто я – но уж давно 
Читаю я в душе твоей; незримо, 
Неслышно говорю с тобою, – но 
Слова мои, как тень, проходят мимо 
Ребяческого сердца, – и оно 
Дивится им спокойно и в молчанье, – 
Пускай! Зачем тебе мое названье? 
Ты с ужасом отвергнула б мою 
Безумную любовь, – но я люблю 
По-сво? ему… терпеть и ждать могу я, 
Не надо мне ни ласк, ни поцелуя. 
9 
«Когда ты спишь, о ангел мой земной, 
И шибко бьется девственною кровью 
Младая грудь под грезою ночной, 
Знай, это я, склонившись к изголовью, 
Любуюся – и говорю с тобой; 
И в тишине, наставник твой случайный, 
Чудесные рассказываю тайны… 
А много было взору моему 
Доступно и понятно, потому 
Что узами земными я не связан, 
И вечностью и знанием наказан… 
10 
«Тому назад еще немного лет 
Я пролетал над сонною столицей. 
Кидала ночь свой странный полусвет, 
Румяный запад с новою денницей 
На севере сливались, как привет 
Свидания с молением разлуки; 
Над городом таинственные звуки, 
Как грешных снов нескромные слова, 
Неясно раздавались – и Нева, 
Меж кораблей сверкая на просторе, 
Журча, с волной их уносила в море. 
11 
«Задумчиво столбы дворцов немых 
По берегам теснилися, как тени, 
И в пене вод гранитных крылец их 
Купалися широкие ступени; 
Минувших лет событий роковых 
Волна следы смывала роковые,[2] 
И улыбались звезды голубые, 
Глядя с высот на гордый прах земли, 
Как будто мир достоин их любви, 
Как будто им земля небес дороже… 
И я тогда… я улыбнулся тоже. 
12 
«И я кругом глубокий кинул взгляд 
И увидал с невольною отрадой 
Преступный сон под сению палат, 
Корыстный труд пред тощею лампадой, 
И страшных тайн везде печальный ряд; 
Я стал ловить блуждающие звуки, 
Веселый смех и крик последней муки: 
То ликовал иль мучился порок! 
В молитвах я подслушивал упрек, 
В бреду любви – бесстыдное желанье; 
Везде – обман, безумство иль страданье! 
13 
«Но близ Невы один старинный дом 
Казался полн священной тишиною. 
Всё важностью наследственною в нем 
И роскошью дышало вековою; 
Украшен был он княжеским гербом; 
Из мрамора волнистого колонны 
Кругом теснились чинно, и балконы 
Чугунные воздушною семьей 
Меж них гордились дивною резьбой; 
И окон ряд, всегда прозрачно-темных, 
Манил пугая взор очей нескромных. 
14 
«Пора была, боярская пора! 
Теснилась знать в роскошные покои – 
Былая знать минувшего двора, 
Забытых дел померкшие герои! 
Музыкой тут гремели вечера, 
В Неве дробился блеск высоких окон, 
Напудренный мелькал и вился локон; 
И часто ножка с красным каблучком 
Давала знак условный под столом; 
И старики в звездах и бриллиантах 
Судили резко о тогдашних франтах. 
15 
«Тот век прошел, и люди те прошли. 
Сменили их другие; род старинный 
Перевелся; в готической пыли 
Портреты гордых бар, краса гостиной, 
Забытые, тускнели; поросли 
Дворы травой, и блеск сменив бывалый, 
Сырая мгла и сумрак длинной залой 
Спокойно завладели… Тихий дом 
Казался пуст; но жил хозяин в нем, 
Старик худой и с виду величавый, 
Озлобленный на новый век и нравы. 
16 
«Он ростом был двенадцати вершков, 
С домашними был строг неумолимо; 
Всегда молчал; ходил до двух часов, 
Обедал, спал… да иногда, томимый 
Бессонницей, собранье острых слов 
Перебирал или читал Вольтера. 
Как быть? Сильна к преданьям в людях вера!.. 
Имел он дочь четырнадцати лет; 
Но с ней видался редко; за обед 
Она являлась в фартучке, с мадамой; 
Сидела чинно и держалась прямо. 
17 
«Всегда одна, запугана отцом 
И англичанки строгостью небрежной, 
Она росла, как ландыш за стеклом 
Или скорей как бледный цвет подснежный. 
Она была стройна, но с каждым днем 
С ее лица сбегали жизни краски, 
Задумчивей большие стали глазки; 
Покинув книжку скучную, она 
Охотнее садилась у окна, 
И вдалеке мечты ее блуждали, 
Пока ее играть не посылали. 
18 
«Тогда она сходила в длинный зал, 
Но бегать в нем ей как-то страшно было 
И как-то странно детский шаг звучал 
Между колонн; разрытою могилой 
Над юной жизнью воздух там дышал. 
И в зеркалах являлися предметы 
Длиннее и бесцветнее, одеты 
Какой-то мертвой дымкою; и вдруг 
Неясный шорох слышался вокруг: 
То загремит, то снова тише, тише… 
(То были тени предков – или мыши!) 
19 
«И что ж? – она привыкла толковать 
По-сво? ему развалин говор странный, 
И стала мысль горячая летать 
Над бледною головкой и туманный, 
Воздушный рой видений навевать. 
Я с ней не разлучался. Детский лепет 
Подслушивать, невинной груди трепет 
Следить, ее дыханием с немой, 
Мучительной и жадною тоской, 
Как жизнью, упиваться… это было 
Смешно! – но мне так ново и так мило! 
20 
«Влюбился я. И точно хороша 
Была не в шутку маленькая Нина. 
Нет, никогда свинец карандаша 
Рафа? эля, иль кисти Перуджина[3] 
Не начертали, пламенем дыша, 
Подобный профиль. Все ее движенья 
Особого казались выраженья 
Исполнены. Но с самых детских дней 
Ее глаза не изменяли ей, 
Тая равно надежду, радость, горе; 
И было темно в них, как в синем море. 
21 
«Я понял, что душа ее была 
Из тех, которым рано всё понятно. 
Для мук и счастья, для добра и зла 
В них пищи много; – только невозвратно 
Они идут, куда их повела 
Случайность, без раскаянья, упреков 
И жалобы. Им в жизни нет уроков; 
Их чувствам повторяться не дано… 
Такие души я любил давно 
Отыскивать по свету на свободе: 
Я сам ведь был немножко в этом роде! 
22 
«Ее смущали странные мечты. 
Порой она среди пустого зала 
Сиянье, роскошь, музыку, цветы, 
Толпу гостей и шум воображала; 
Кипела кровь от душной тесноты; 
На платьице чудесные узоры 
Виднелись ей, – и вот гремели шпоры, 
К ней кавалер незримый подходил 
И в мнимый вальс с собою уносил; 
И вот она кружилась в вихре бала 
И утомясь на кресла упадала… 
23 
«И тут она, склонив лукавый взор 
И выставив едва приметно ножку, 
Двусмысленный и темный разговор 
С ним завести старалась понемножку; 
Сначала был он весел и остёр, 
А иногда и чересчур небрежен; 
Но под конец зато как мил и нежен! 
Что делать ей? – притворно-строгий взгляд 
Его, как гром, отталкивал назад, 
А сердце билось в ней так шибко, шибко, 
И по устам змеилася улыбка. 
24 
«Пред зеркалом, бывало, целый час 
То волосы пригладит, то красивый 
Цветок пришпилит к ним; движенью глаз, 
Головке наклоненной вид ленивый 
Придав, стоит… и учится; не раз 
Хотелось мне совет ей дать лукавый; 
Но ум ее и сметливый и здравый 
Отгадывал всё мигом сам собой; 
Так годы шли безмолвной чередой; 
И вот настал тот возраст, о котором 
Так полны ваши книги всяким вздором. 
25 
«То был великий день: семнадцать лет! 
Всё, что досель таилось за решеткой, 
Теперь надменно явится на свет! 
Старик-отец послал за старой теткой, 
И съехались родные на совет. 
Их затруднял удачный выбор бала. 
Что? Будет двор иль нет? – Иных пугала 
Застенчивость дикарки молодой; 
Но очень тонко замечал другой, 
Что это вид ей даст оригинальный; 
Потом наряд осматривали бальный. 
26 
«Но вот настал и вечер роковой. 
Она с утра была, как в лихорадке; 
Поплакала немножко, золотой 
Браслет сломала, в суетах перчатки 
Разорвала… со страхом и тоской 
Она в карету села и дорогой 
Была полна мучительной тревогой; 
И выходя споткнулась на крыльце. 
И с бледностью печальной на лице 
Вступила в залу… Странный шепот встретил 
Ее явленье: свет ее заметил. 
27 
«Кипел, сиял уж в полном блеске бал. 
Тут было всё, что называют светом… 
Не я ему названье это дал, 
Хоть смысл глубокий есть в названье этом. 
Своих друзей я тут бы не узнал; 
Улыбки, лица лгали так искусно, 
Что даже мне чуть-чуть не стало грустно. 
Прислушаться хотел я, – но едва 
Ловил мой слух летучие слова, 
Отрывки безыменных чувств и мнений – 
Эпиграфы неведомых творений!..» 
………………

❂❂❂❂

1839 г.

❂❂❂❂

[1] Это мило?. (Франц.).

❂❂❂❂

[2] В первой публикации эти стихи были вычеркнуты цензурой. Предполагалось, что здесь идет речь о восстании декабристов. Но названный текст (строфа 11) примыкает к строфе 10, содержащей образную ассоциацию с «Медным всадником» Пушкина. Возможно, что под «роковыми событиями» подразумевается и петербургское наводнение 1824 г., ставшее в поэме Пушкина кульминацией трагической судьбы человека, зависимого от стихий природы и истории. В «Сказке…» человек тоже трагически зависим от диктата времен с их социальными переменами (нисходящая история знатного боярского рода) и от диктата страстей (формирование души Нины).

❂❂❂❂

[3] Пьетро Перуджино (ок. 1446–1523) – знаменитый итальянский живописец эпохи Возрождения, учитель Рафаэля.

❂❂❂❂

[4] Сказка для детей 
Впервые опубликована в 1842 г. в «Отечественных записках» (т. 20, № 1, отд. I, с. 116–123). 
Поэма осталась незаконченной: сюжетные линии произведения не замкнуты, не имеет структурной законченности эпическая часть повествования, оборван вмонтированный в нее монолог Мефистофеля, намечены лишь исходные моменты в судьбе Нины, основной героини поэмы. В первых же строфах произведения содержатся, кроме жанровой его характеристики, композиционные наметки повествования – «волшебно-темная» завязка, «печальный ряд» эпизодов, касающихся то «тайных дел, семейных и любовных», то «страшных тайн» истории, «минувших лет, событий роковых»; обещан автором и конец, который «не будет без морали». В целом автор сообщает, что он намеревался написать «легкую поэму в сорок песен» (в другом месте – «короткую поэмку в сорок песен»). Написано же 27 строф, которые оканчиваются строкой точек, обозначающих недосказанность. 
Датируется поэма по упоминанию в черновом тексте о международных событиях того времени – турецко-египетском конфликте 1839–1841 гг.: 
Меж тем о благе мира чуждых стран 
Заботимся, хлопочем мы не в меру, 
С Египтом новый сладил ли султан? 
Что Тьер сказал – и что сказали Тьеру? 
Поэма не могла быть написана ранее второй половины 1839 г.: новый султан, который упоминается в тексте, – Абдул-Меджид, вступил на престол 30 июня 1839 г. Кончена поэма не позднее начала мая 1840 г., так как рукопись была оставлена Лермонтовым А. А. Краевскому перед отъездом поэта в ссылку на Кавказ. Вернее всего, поэма писалась весною 1840 г., когда Адольф Тьер, также упоминаемый в тексте, возглавил новый французский кабинет (1 марта 1840 г.). 
Поэма написана Лермонтовым 11-строчной строфой, которую он впервые применил в «Сашке». «Сашка» и является одним из подступов к «Сказке…» в шутливой разработке демонической темы. Небольшая, в несколько строк, зарисовка ночных «дел, которых знать и черт бы не хотел», в «нравственной поэме» «Сашка» разрастается в «Сказке…» в ведущую линию повествования – монолог Мефистофеля, озирающего раскинувшуюся перед ним ночную панораму грешной земли. Высказывалось предположение, что поэма «Сашка» и так называемое «Начало поэмы», считавшееся второй главой «Сашки», а также «Сказка для детей» представляют фрагменты единого, но неосуществленного замысла. 
В «Сказке для детей» соединяются фантастика (отсюда название – «сказка») и реальный план, иронический, шутливый тон и высокий лиризм. «Сказка…» как шутливая повесть в стихах, содержащая и эстетическую самохарактеристику (рассуждения о стихе, о рифмах и т. д.), справедливо сравнивалась с «Домиком в Коломне» Пушкина. Но она имеет некоторые общие черты и с другими произведениями Пушкина – например, с поэмой «Медный всадник» (широкий исторический фон, лиризм, в частности лирическое описание белых ночей в Петербурге, построенное на метафорической картине встречи «ночного полусвета» с «новою денницей»). Указывалось и на влияние Байрона на «Сказку…». 
Фантастический план поэмы с «ее волшебно-темной завязкой» определяется героем поэмы – новым вариантом образа Демона, но это уже иной Демон, он рисуется без героического ореола и становится персонажем петербургской повести, посвященной истории героини, ее детству и воспитанию, формированию ее характера. В поэме проявился интерес Лермонтова к углубленному психологическому анализу. 
Героиня поэмы – маленькая Нина – при всем ее лирическом обаянии – натура в потенции трагическая, из тех, что рождены «для мук и счастья» – для «добра и зла в них пищи много». Это один из первых в русской литературе сложных женских образов. Интерес писателя сосредоточен на процессе становления такой личности, его зависимости от обстоятельств, которые порождали и Арбениных и Печориных. «Сказка…» создавалась после «Маскарада» и почти одновременно с «Героем нашего времени», представляя собой заключительный этап в работе поэта над темой Демона. Сатирическое снижение могучего образа, долгое время волновавшего «юный ум» поэта, в последней поэме относительно. В самой декларации отречения от «волшебно-сладкой красоты» прежнего Демона есть некая литературная условность, так как Мефистофель «иного сорта» лишен зримых величественных форм, но не лишен высокой ценностной характеристики («Жизнь, сила, чувство, зренье, голос, слух – И мысль – без тела – часто в видах разных…») В обзоре литературы за 1842 г. В. Г. Белинский назвал «Сказку» «лучшим, самым зрелым из всех его произведений», несмотря на ее незавершенность (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. 6. М., 1955, с. 533). С точки зрения «углубления в действительность жизни» и живописного проникновения в русский быт высоко оценил неоконченную поэму Лермонтова Гоголь. По его словам, «Сказка» – есть «лучшее стихотворение» поэта, в котором новый демон «получает больше определительности и больше смысла». («В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность». – Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч., т. 8. [М.–Л.], 1952, с. 402). Такую же высокую оценку «началу стихотворного романа» Лермонтова дал Н. П. Огарев: «Это просто роскошь… Может быть – самая лучшая пьеса Лермонтова» (см. М. О. Гершензон. Образы прошлого. М., 1912, с. 462). 
«Сказка для детей» оказала воздействие на литературу позднейшего времени. Устанавливалось влияние поэмы Лермонтова на поэму «Параша» И. С. Тургенева (В. Буренин. Литературная деятельность Тургенева. СПб., 1884, с. 11) и на «Талисман» Фета (Б. В. Томашевский. Пушкин, кн. 2. М.–Л., 1961, с. 393–397). 
Известны попытки «продолжить» «Сказку…» с целями мистификации или использования произведения Лермонтова в идейной борьбе последующих времен. Своеобразной мистификацией можно считать «свободный» перевод «Сказки…» на немецкий язык Ф. Боденштедтом, который произвольно увеличил текст 4-й и 5-й строф и вместо окончания произведения приписал от себя лишнюю строфу (см. об этом: Н. А. Сигал. Боденштедт – переводчик Лермонтова. – Учен. зап. ЛГУ. Сер. филол. наук, 1941, вып. 8, с. 335, 339, 348; Н. В. Попова. Лермонтов или Боденштедт? – Филологические науки, 1964, № 3, с. 34–41). В Петербурге в 1859 г. вышло «Продолжение „Сказки для детей“ М. Ю. Лермонтова», соч. Неизвестного. Автором оказался провинциальный житель, сотрудник иркутской газеты Ю. Волков, который в духе социальной проблематики своего времени, прибегая к реминисценциям из «Сказки…», изобразил историю отвергнутой любви аристократки Нины к герою демократического происхождения.

❂❂❂❂

Год написания: 1840

❂❂❂❂