Монго

Садится солнце за горой, 
Туман дымится над болотом. 
И вот дорогой столбовой 
Летят, склонившись над лукой, 
Два всадника лихим полетом. 
Один – высок и худощав, 
Кобылу серую собрав, 
То горячит нетерпеливо, 
То сдержит вдруг одной рукой. 
Мал и широк в плечах другой. 
Храпя мотает длинной гривой 
Под ним саврасый скакунок, 
Степей башкирских сын счастливый. 
Устали всадники. До ног 
От головы покрыты прахом. 
Коней приезженных размахом 
Они любуются порой 
И речь ведут между собой. 
– Монго, послушай – тут направо! 
Осталось только три версты. 
– Постой! Уж эти мне мосты! 
Дрожат и смотрят так лукаво. 
– Вперед, Маёшка![2] Только нас 
Измучит это приключенье, 
Ведь завтра в шесть часов ученье! 
– Нет, в семь! Я сам читал приказ! 
Но прежде нужно вам, читатель, 
Героев показать портрет: 
Монго – повеса и корнет, 
Актрис коварных обожатель, 
Был молод сердцем и душой, 
Беспечно женским ласкам верил 
И на аршин предлинный свой 
Людскую честь и совесть мерил. 
Породы английской он был – 
Флегматик с бурыми усами, 
Собак и портер он любил, 
Не занимался он чинами, 
Ходил немытый целый день, 
Носил фуражку набекрень; 
Имел он гадкую посадку: 
Неловко гнулся наперед 
И не тянул ноги он в пятку, 
Как должен каждый патриот. 
Но если, милый, вы езжали 
Смотреть российский наш балет, 
То верно в креслах замечали 
Его внимательный лорнет. 
Одна из дев ему сначала 
Дней девять сряду отвечала, 
В десятый день он был забыт, – 
С толпою смешан волокит. 
Все жесты, вздохи, объясненья 
Не помогали ничего… 
И зародился пламень мщенья 
В душе озлобленной его. 
Маёшка был таких же правил: 
Он лень в закон себе поставил, 
Домой с дежурства уезжал, 
Хотя и дома был без дела; 
Порою рассуждал он смело, 
Но чаще он не рассуждал. 
Разгульной жизни отпечаток 
Иные замечали в нем; 
Печалей будущих задаток 
Хранил он в сердце молодом; 
Его покоя не смущало, – 
Что не касалось до него; 
Насмешек гибельное жало 
Броню железную встречало 
Над самолюбием его. 
Слова он весил осторожно 
И опрометчив был в делах; 
Порою: трезвый – врал безбожно, 
И молчалив был – на пирах. 
Характер вовсе бесполезный 
И для друзей и для врагов… 
Увы! Читатель мой любезный, 
Что делать мне – он был таков! 
Теперь он следует за другом 
На подвиг славный, роковой, 
Терзаем пьяницы недугом, – 
Изгагой мучим огневой. 
Приюты неги и прохлады, 
Вдоль по дороге в Петергоф, 
Мелькают в ряд из-за ограды 
Разнообразные фасады 
И кровли мирные домов, 
В тени таинственных садов. 
Там есть трактир… и он от века 
Зовется Красным Кабачком, 
И там – для блага человека 
Построен сумасшедших дом, 
И там приют себе смиренный 
Танцорка юная нашла.[3] 
Краса и честь балетной сцены, 
На содержании была: 
N. N., помещик из Казани, 
Богатый волжский старожил, 
Без волокитства, без признаний 
Ее невинности лишил. 
– Мой друг! Ему я говорил: 
Ты не в свои садишься сани, 
Танцоркой вздумал управлять! 
Ну где тебе  
Но обратимся поскорее 
Мы к нашим буйным молодцам. 
Они стоят в пустой аллее, 
Коней привязывают там, 
И вот, тропинкой потаенной, 
Они к калитке отдаленной 
Спешат, подобно двум ворам. 
На землю сумрак ниспадает, 
Сквозь ветви брезжит лунный свет 
И переливами играет 
На гладкой меди эполет. 
Вперед отправился Маёшка; 
В кустах прополз он, как черкес, 
И осторожно, точно кошка, 
Через забор он перелез. 
За ним Монго наш долговязый, 
Довольный этою проказой, 
Перевалился кое-как. 
Ну, лихо! Сделан первый шаг! 
Теперь душа моя в покое, – 
Судьба окончит остальное! 
Облокотившись у окна, 
Меж тем танцорка молодая 
Сидела дома и одна. 
Ей было скучно, и зевая 
Так тихо думала она: 
«Чудна судьба! О том ни слова, – 
На матушке моей чепец 
Фасона самого дурного, 
И мой отец – простой кузнец!.. 
А я – на шелковом диване 
Ем мармелад, пью шоколад; 
На сцене – знаю уж заране, – 
Мне будет хлопать третий ряд. 
Теперь со мной плохие шутки: 
Меня сударыней зовут, 
И за меня три раза в сутки 
Каналью повара дерут. 
Мой Pierre не слишком интересен, 
Ревнив, упрям, что ни толкуй, 
Не любит смеху он, ни песен, 
Зато богат и глуп,  
Теперь не то, что было в школе: 
Ем за троих, порой и боле, 
И за обедом пью люнель. 
А в школе… Боже! Вот мученье! 
Днем – танцы, выправка, ученье, 
А ночью – жесткая постель. 
Встаешь, бывало, утром рано, 
Бренчит уж в зале фортепьяно, 
Поют все врозь, трещит в ушах; 
А тут сама, поднявши ногу, 
Стоишь, как аист, на часах. 
Флёри хлопочет, бьет тревогу…[4] 
Но вот одиннадцатый час, 
В кареты всех сажают нас. 
Тут у подъезда офицеры, 
Стоят все в ряд, порою в два… 
Какие милые манеры 
И всё отборные слова! 
Иных улыбкой ободряешь, 
Других бранишь и отгоняешь, 
Зато – вернулись лишь домой – 
Директор порет на убой: 
Ни взгляд не думай кинуть лишний, 
Ни слова ты сказать не смей… 
А сам, прости ему всевышний, 
Ведь уж какой прелюбодей!..» 
Но тут в окно она взглянула, 
И чуть не брякнулась со стула. 
Пред ней, как призрак роковой, 
С нагайкой, освещен луной, 
Готовый влезть почти в окошко, 
Стоит Монго, за ним Маёшка. 
«Что это значит, господа? 
И кто вас звал прийти сюда? 
Ворваться к девушке – бесчестно!..» 
– Нам право это очень лестно! 
«Я вас прошу: подите прочь!» 
– Но где же проведем мы ночь? 
Мы мчались, выбились из силы… 
«Вы неучи!» – Вы очень милы!.. 
«Чего хотите вы теперь? 
Ей-богу, я не понимаю!» 
– Мы просим только чашку чаю! 
«Панфишка! Отвори им дверь!» 
Поклон отвесивши пренизко, 
Монго ей бросил нежный взор, 
Потом садится очень близко 
И продолжает разговор. 
Сначала колкие намеки, 
Воспоминания, упреки, 
Ну, словом, весь любовный вздор… 
И нежный вздох прилично-томный 
Порхнул из груди молодой… 
Вот ножку нежную порой 
Он жмет коленкою нескромной, 
И говоря о том, о сем, 
Копаясь, будто бы случайно 
Под юбку лезет, жмет корсет, 
И ловит то, что было тайной, 
Увы, для нас в шестнадцать лет! 
……………… 
Маёшка, друг великодушный, 
Засел поодаль на диван, 
Угрюм, безмолвен, как султан. 
Чужое счастие нам скучно, 
Как добродетельный роман. 
Друзья! Ужасное мученье 
Быть на пиру  
Иль адъютантом на сраженье 
При генералишке пустом; 
Быть на параде жалонёром, 
Или на бале быть танцором, 
Но хуже, хуже во сто раз 
Встречать огонь прелестных глаз 
И думать: это не для нас! 
Меж тем Монго горит и тает… 
Вдруг самый пламенный пассаж 
Зловещим стуком прерывает 
На двор влетевший экипаж: 
Девятиместная коляска 
И в ней пятнадцать седоков… 
Увы! Печальная развязка, 
Неотразимый гнев богов!.. 
То был N. N. с своею свитой: 
Степаном, Федором, Никитой, 
Тарасом, Сидором, Петром, 
Идут, гремят, орут, содом! 
Все пьяны… прямо из трактира, 
И на устах –  
Но нет, постой! Умолкни лира! 
Тебе ль, поклоннице мундира, 
Поганых фрачных воспевать?. 
В истерике младая дева… 
Как защититься ей от гнева, 
Куда гостей своих девать?. 
Под стол, в комод иль под кровать? 
В комоде места нет и платью, 
Урыльник полон под кроватью… 
Им остается лишь одно: 
Перекрестясь, прыгнуть в окно… 
Опасен подвиг дерзновенный, 
И не сносить им головы! 
Но вмиг проснулся дух военный – 
Прыг, прыг!… и были таковы… 
……………… 
……………… 
Уж ночь была, ни зги не видно, 
Когда, свершив побег обидный 
Для самолюбья и любви, 
Повесы на коней вскочили 
И думы мрачные свои 
Друг другу вздохом сообщили. 
Деля печаль своих господ, 
Их кони с рыси не сбивались, 
Упрямо убавляя ход, 
Они спотыкались, 
И леность их преодолеть 
Ни шпоры не могли, ни плеть. 
Когда же в комнате дежурной 
Они сошлися поутру, 
Воспоминанья ночи бурной 
Прогнали краткую хандру. 
Тут было шуток, смеху было! 
И право, Пушкин наш не врет, 
Сказав, что день беды пройдет, 
А что пройдет, то будет мило…[5] 
Так повесть кончена моя, 
И я прощаюсь со стихами, 
А вы не можете ль, друзья, 
Нравоученье сделать сами?.

❂❂❂❂

1836 г.

❂❂❂❂

[1] Монго – прозвище Алексея Аркадьевича Столыпина (1816–1858), двоюродного брата матери поэта и его близкого товарища. В 1835 г., по окончании Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, Столыпин был выпущен в лейб-гвардии гусарский полк, где служил вместе с Лермонтовым (об А. А. Столыпине и его отношении к Лермонтову см.: Литературное наследство, т. 45–46. М., 1948, с. 749–754).

❂❂❂❂

[2] Маёшка – фамильярное прозвище Лермонтова по имени популярного в те годы карикатурного персонажа французской сатирической литературы.

❂❂❂❂

[3] В поэме описывается поездка Лермонтова и Столыпина к балерине Е. Е. Пименовой (1816 – после 1860) на дачу, находившуюся на Петергофской дороге, близ Красного кабачка.

❂❂❂❂

[4] Бернар Флёри – известный артист балета и преподаватель танцев.

❂❂❂❂

[5] Ср. в стихотворении Пушкина «Если жизнь тебя обманет» (1825): 
Всё мгновенно, всё пройдет; 
Что пройдет, то будет мило.

❂❂❂❂

Впервые опубликована П. А. Ефремовым в 1861 г. в «Библиографических записках» (№ 20, стб. 653–658) с некоторыми купюрами и неточностями. 
Автографы и авторизованные копии поэмы не сохранились. Единственный дошедший до нас список О. И. Квиста (ИРЛИ) весьма неисправен. В нем имеется указание: «Было подписано: „корнет Лермонтов“».

❂❂❂❂

Список, по которому впервые напечатал поэму Ефремов, также не сохранился, однако в бумагах Ефремова имеется копия с этого списка (ИРЛИ). На основании данной копии вносятся поправки и дополнения в текст настоящего издания.

❂❂❂❂

Поэма датируется 1836 годом. В списке О. И. Квиста рядом с заглавием имеются следующие пометы: «30 августа» и ниже (под ней): «19 сентября» (пометы перечеркнуты). По-видимому, эти даты обозначают время написания поэмы.

❂❂❂❂

Такое предположение поддерживается содержанием поэмы (в поэме описывается приключение, которое произошло летом во время лагерных учений), а также воспоминаниями В. П. Бурнашева (в данном случае, очевидно, вполне достоверными), где указывается, что поэма написана в первой половине сентября 1836 г. (Русский архив, 1872, № 9, стб. 1779–1781).

❂❂❂❂

Год написания: 1836

❂❂❂❂