Я шел дорожкой Павловского парка,  
Читая про какую-то Элизу  
Восьмнадцатого века ерунду.  
И было это будто до войны,  
В начале июня, жарко и безлюдно.  
«Элизиум, Элиза, Елисей», —  
Подумал я, и вдруг мне показалось,  
Что я иду уж очень что-то долго:  
Неделю, месяц, может быть, года.  
Да и природа странно изменилась:  
Болотистые кочки все, озерца,  
Тростник и низкорослые деревья, —  
Такой всегда Австралия мне снилась  
Или вселенная до разделенья  
Воды от суши. Стаи жирных птиц  
Взлетали невысоко и садились  
Опять на землю. Подошел я близко  
К кресту высокому. На нем был распят  
Чернобородый ассирийский царь.  
Висел вниз головой он и ругался  
По матери, а сам весь посинел.  
Я продолжал читать, как идиот,  
Про ту же все Элизу, как она,  
Забыв, что ночь проведена в казармах,  
Наутро удивилась звуку труб.  
Халдей, с креста сорвавшись, побежал  
И стал точь-в-точь похож на Пугачева.  
Тут сразу мостовая проломилась,  
С домов посыпалася штукатурка,  
И варварские буквы на стенах  
Накрасились, а в небе разливалась  
Труба из глупой книжки. Целый взвод  
Небесных всадников в персидском платьи  
Низринулся — и яблонь зацвела.  
На персях же персидского Персея  
Змея свой хвост кусала кольцевидно,  
От Пугачева на болоте пятка  
Одна осталась грязная. Солдаты  
Крылатые так ласково смотрели,  
Что показалось мне — в саду публичном  
Я выбираю крашеных мальчишек.  
«Ашанта бутра первенец Первантра!» —  
Провозгласили, — и смутился я,  
Что этих важных слов не понимаю.  
На облаке ж увидел я концовку  
И прочитал: конец второго тома.  

❂❂❂❂

1922  

❂❂❂❂