Я в эмигрантский дом попал

Я в эмигрантский дом попал  
В сочельник, в рождество.  
Меня почти никто не знал,  
Я мало знал кого.  
Хозяин дома пригласил  
Всех, кого мог созвать, —  
Советский паспорт должен был  
Он завтра получать.  
Сам консул был. И, как ковчег,  
Трещал японский дом:  
Хозяин — русский человек, —  
Последний рубль ребром.  
Среди рождественских гостей,  
Мужчин и старых дам,  
Наверно, люди всех мастей  
Со мной сидели там:  
Тут был игрок, и спекулянт,  
И продавец собак,  
И просто рваный эмигрант,  
Бедняга из бедняг.  
Когда вино раз пять сквозь зал  
Прошлось вдоль всех столов,  
Хозяин очень тихо встал  
И так стоял без слов.  
В его руке бокал вина  
Дрожал. И он дрожал:  
— Россия, господа… Она…  
До дна!.. — И зарыдал.  
И я поверил вдруг ему,  
Хотя, в конце концов,  
Не знал, кто он и почему  
Покинул край отцов.  
Где он скитался тридцать лет,  
Чем занимался он,  
И справедливо или нет  
Он был сейчас прощен?  
Нет, я поверил не слезам, —  
Кто ж не прольет слезы! —  
А старым выцветшим глазам,  
Где нет уже грозы,  
Но, как обрывки облаков,  
Грозы последний след,  
Иных полей, иных снегов  
Вдруг отразился свет;  
Прохлада волжского песка,  
И долгий крик с баржи,  
Неумолимая тоска  
По василькам во ржи.  
По песне, петой где-то там,  
Уже бог весть когда,  
А все бредущей по пятам  
В Харбин, в Шанхай, сюда.  
Так плакать бы, закрыв лицо,  
Да не избыть тоски,  
Как обручальное кольцо,  
Что уж не снять с руки.  
…  
Все было дальше, как всегда,  
Стук вилок и ножей,  
И даже слово «господа»  
Не странно для ушей.  
И сам хозяин, как ножом  
Проткнувший грудь мою,  
Стал снова просто стариком,  
Всплакнувшим во хмелю.  
Еще кругом был пир горой,  
Но я сидел в углу,  
И шла моя душа босой  
По битому стеклу  
К той женщине, что я видал  
Всегда одну, одну,  
К той женщине, что покидал  
Я, как беглец страну,  
Что недобра была со мной,  
Любила ли — бог весть…  
Но нету родины второй,  
Одна лишь эта есть.  
А может, просто судеб суд  
Есть меж небес и вод,  
И там свои законы чтут  
И свой законов свод.  
И на судейском том столе  
Есть век любить закон  
Ту женщину, на чьей земле  
Ты для любви рожден.  
И все на той земле не так,  
То холод, то пурга…  
За что ж ты любишь, а, земляк,  
Березы да снега?  
…  
А в доме открывался бал;  
Влетев во все углы,  
За вальсом вальс уже скакал,  
Цепляясь за столы.  
Давно зарывший свой талант,  
Наемник за сто иен,  
Тапер был старый музыкант —  
Комок из вспухших вен.  
Ночь напролет сидел я с ним,  
Лишь он мне мог помочь,  
Твоим видением томим  
Я был всю эту ночь.  
Был дом чужой, и зал чужой,  
Чужой и глупый бал,  
А он всю ночь сидел со мной  
И о тебе играл.  
И, как изгнанник, слушал я,  
Упав лицом на стол,  
И видел дальние края  
И пограничный столб.  
И там, за ним, твое лицо  
Опять, опять, опять…  
Как обручальное кольцо,  
Что уж с руки не снять.  
Я знаю, ты меня сама  
Пыталась удержать,  
Но покаянного письма  
Мне не с кем передать.  
И, все равно, до стран чужих  
Твой не дойдет ответ,  
Я знаю, консулов твоих  
Тут не было и нет.  
Но если б ты смогла понять  
Отчаянье мое,  
Не откажись меня принять  
Вновь в подданство твое.  

❂❂❂❂

1946  

❂❂❂❂