В чуланах, где висят жиры окороков,
Бычачьи пузыри, ряд колбасы копченой,
И гроздья разных кур, и гроздья индюков,
И четки грузные из дичи начиненной,
Пятная пестротой черноты потолка; –
У круглого стола с кровавыми блюдами,
Ножи свои вонзив в дымящие бока,
Те, что жранье свое вертели вертелами,
Грэсбек, и Бракенбург, Тенирс, Броэр, Дюзар,
Со Стэном толстяком, уж выпившим немало,
Сидят: на скулах жир, шей обнажился жар,
Хохочет полный рот и полн желудок сала.
Их бабы тучные, чьих жирных тел видна
За лифом полнота, где выгнулась рубаха,
Им плавно струи льют прозрачного вина,
Которое лучи царапают с размаха,
Чтоб отблеском обжечь и выпуклый сосуд.
Они – безумные царицы пированья!
Смеясь, ругаясь, их любовники ведут,
Как в годы славные былого процветанья,
С висками потными, с пыланием зрачков,
С икотой громкою, с разнузданною песней,
И тешась то борьбой, то взмахом кулаков,
То ласковым пинком, железа полновесней;
Меж тем они, храня лица пунцовый цвет,
Открыв для песней рты и с влагою в гортани,
Уж после прыганий, ломающих паркет,
Ударов тяжких тел, ушибов и кусаний,
Лизаний быстрых в миг неистовых тисков,
Бессильно падают, вспотевшие от зноя.
Но властно запахи и сала и жиров
От блюд вздымаются; обильное жаркое,
Что в жирном соусе намокло и дымит,
Под носом у гостей мелькает в круглой миске,
За часом час опять рождая аппетит.
А в кухне второпях свершаются очистки
Несомых грудою порожних черных блюд;
Прилипли к скатерти подливочники днами,
Наполнен поставец обилием посуд;
А там, где вечеря готовится, крючками
Подвешены кругом: корзина, сито, таз,
Решетки, тесаки, судки, котлы, кастрюли;
Два карлика, пупы открывши напоказ,
На бочках сев двойных, бокалы протянули;
И всюду, на углах, по стенам, здесь и там,
На косяках дверей, на растворенной дверке,
На кубке праздничном, по выпуклым ступам,
По чашам и ковшам, сквозь скважины на терке,
Вверху, внизу, везде, по прихоти лучей,
Сверкают отблески и огненные пятна,
Которыми очаг (где груды кур, гусей
На ложе пламенном румянятся приятно)
Кропит, в пылании веселого огня,
Кермесса жирного безмерные убранства.
С утра до полночи и с полночи до дня,
Здесь вечно – мастера, алкающие пьянства:
С немолчным хохотом и грузная, всё та ж,
Задравшая подол, бесстыдная потеха,
Со взглядом пламенным, раскрывшая корсаж
И складки живота трясущая от смеха!
Здесь – шумы оргии, и похотливый вой,
И треск, и шелесты, и посвисты, и гуды,
Горшков столкнувшихся невыносимый бой,
Железа лязганья, и скрежеты посуды!
Одни, Броэр и Стэн, – под шляпой из корзин;
Там сделал Бракенбург из крышек род цимбала;
Иные кочергой грохочут о камин,
Рычат безумные и вертятся устало
Вкруг пьяных мертвенно, катящихся под стол;
Постарше кто из них, те к выпивке прильнули
И, в пьянстве стойкие, царапают котел;
Обжоры жадные сосут со дна кастрюли:
Несытые всегда, они раскрыли зев,
Облизывая дно, засаливают лица;
Еще иные мнят извлечь глухой напев
Смычком, что прыгает по стонущей скрипице.
В углах кого-то рвет: там кличут матерей
Ребята крупные с дремотными глазами;
А матери встают и, с потом меж грудей,
Им набивают рты огромными сосками.
Все обжираются, муж, дети и жена.
Здесь чавкает щенок, урчит там кошка глухо…
То обнаженных жажд, инстинктов глубина,
Неистовства разгул, разнузданности брюха
И буйство жизни – здесь, где, вольны и легки,
Былые мастера, не портя вкус жеманством,
Отважно ставили фламандские станки,
Сокровища творя меж празднеством и пьянством.
❂❂❂❂
1921
❂❂❂❂
/rating_off.png "1 Star")
Loading...