Соловьиха

У меня к тебе дела такого рода,  
что уйдёт на разговоры вечер весь, —  
затвори свои тесовые ворота  
и плотней холстиной окна занавесь.  
Чтобы шли подруги мимо, парни мимо,  
и гадали бы и пели бы, скорбя:  
«Что не вышла под окошко, Серафима?  
Серафима, больно скучно без тебя…»  
Чтобы самый ни на есть раскучерявый,  
рвя по вороту рубахи алый шёлк,  
по селу Ивано-Марьину с оравой  
мимо окон под гармонику прошел.  
Он всё тенором, всё тенором, со злобой  
запевал — рука протянута к ножу:  
«Ты забудь меня, красавица, попробуй…  
я тебе такое покажу…  
Если любишь хоть на половину,  
подожду тебя у крайнего окна,  
постелю тебе пиджак на луговину  
довоенного и тонкого сукна…»  
А земля дышала, грузная от жиру,  
и от омута соминого левей  
соловьи сидели молча по ранжиру,  
так что справа самый старый соловей.  
Перед ним вода — зелёная, живая —  
мимо заводей несётся напролом,  
он качается на ветке, прикрывая  
соловьиху годовалую крылом.  
И трава грозой весеннею измята,  
дышит грузная и тёплая земля,  
голубые ходят в омуте сомята,  
пол-аршинными усами шевеля.  
А пиявки, раки ползают по илу,  
много ужаса вода в себе таит…  
Щука — младшая сестрица крокодилу —  
неживая возле берега стоит…  
Соловьиха в тишине большой и душной…  

❂❂❂❂

Вдруг ударил золотистый вдалеке,  
видно, злой и молодой и непослушный,  
ей запел на соловьином языке:  
«По лесам, на пустырях и на равнинах  
не найти тебе прекраснее дружка —  
принесу тебе яичек муравьиных,  
нащиплю в постель я пуху из брюшка.  
Мы постелем наше ложе над водою,  
где шиповники все в розанах стоят,  
мы помчимся над грозою, над бедою  
и народим два десятка соловьят.  
Не тебе прожить, без радости старея,  
ты, залётная, ни разу не цвела,  
вылетай же, молодая, поскорее  
из-под старого и жесткого крыла».  

❂❂❂❂

И молчит она, всё в мире забывая, —  
я за песней, как за гибелью, слежу…  
Шаль накинута на плечи пуховая…  
«Ты куда же, Серафима?» — «Ухожу».  
Кисти шали, словно пёрышки, расправя,  
влюблена она, красива, нехитра, — улетела.  
Я держать её не вправе —  
просижу я возле дома до утра.  
Подожду, когда заря сверкнёт по стеклам,  
золотая сгаснет песня соловья —  
пусть придёт она домой с красивым, с тёплым —  
меркнут глаз её татарских лезвия.  
От неё и от него пахнуло мятой,  
он прощается у крайнего окна,  
и намок в росе пиджак его измятый  
довоенного и тонкого сукна.  

❂❂❂❂

5 апреля 1934  

❂❂❂❂