Было темно. Я вгляделся: лишь это и было. 
Зримым отсутствием неба я счел бы незримость небес, 
если бы в них не разверзлась белесая щель, — 
вялое облако втиснулось в эту ловушку. 
Значит, светает… Весь черный и в черном, циркач 
вновь покидает арену для темных кулис. 
Белому в белом — иные готовы подмостки. 
Я ощущал в себе власть приневолить твой слух 
внять моей речи и этим твой сон озадачить, 
мысль обо мне привнести в бессознанье твое, — 
но предварительно намеревался покинуть 
эти тяжелые и одноцветные стены. 
Так я по улицам шел, не избрав направленья, 
и злодеянье свое совершал добродетельный свет, 
не почитавший останков погубленной ночи: 
вот они — там или сям, где лежат, где висят — 
разъединенной, растерзанной плотью дракона. 
Лужи у ног моих были багрового цвета. 
Утренней сырости белые мокрые руки 
терли лицо мое, мысли стирая со лба, 
и пустота заменила мне бремя рассудка. 
Освобожденный от помыслов и ощущений, 
я беспрепятственно вышел из призрачных стен 
огорода, памяти и моего существа. 
Небо вернулось, и в небо вернулась вершина — 
из темноты, из отлучки. 
При виде меня 
тысячу раз облака изменились в лице. 
Я был им ровня и вовсе от них не отличен. 
Пуст и свободен, я облаком шел к облакам, 
нет, как они, я был движим стороннею волей: 
нес мое чучело вдаль неизвестный носильщик. 
Я испугался бессмысленной этой ходьбы: 
нет ли в ней смысла ухода от бледных ночей, 
надобных мне для страстей, для надежд и страданий, 
для созерцанья луны, для терпенья и мук, 
свет возжигающих в тайных укрытьях души.

❂❂❂❂

Я обернулся на стены всего, что покинул. 
Там — меня не было. И в небеса посылала, 
в честь бесконечности, дым заводская труба.

❂❂❂❂