Юбилейное

Александр Сергеевич, 
разрешите представиться. 
Маяковский. 
Дайте руку! 
Вот грудная клетка. 
Слушайте, 
уже не стук, а стон; 
тревожусь я о нем, 
в щенка смиренном львенке. 
Я никогда не знал, 
что столько 
тысяч тонн 
в моей 
позорно легкомыслой головенке. 
Я тащу вас. 
Удивляетесь, конечно? 
Стиснул? 
Больно? 
Извините, дорогой. 
У меня, 
да и у вас, 
в запасе вечность. 
Что нам 
потерять 
часок-другой?! 
Будто бы вода — 
давайте 
мчать, болтая, 
Будто бы весна — 
свободно 
и раскованно! 
В небе вон 
луна 
такая молодая, 
что ее 
без спутников 
и выпускать рискованно. 
Я 
теперь 
свободен 
от любви 
и от плакатов. 
Шкурой 
ревности медведь 
лежит когтист. 
Можно 
убедиться, 
что земля поката,— 
сядь 
на собственные ягодицы 
и катись! 
Нет, 
не навяжусь в меланхолишке черной, 
да и разговаривать не хочется 
ни с кем. 
Только 
жабры рифм 
топырит учащенно 
у таких, как мы, 
на поэтическом песке. 
Вред — мечта, 
и бесполезно грезить, 
надо 
весть 
служебную нуду. 
Но бывает — 
жизнь 
встает в другом разрезе, 
и большое 
понимаешь 
через ерунду. 
Нами 
лирика 
в штыки 
неоднократно атакована, 
ищем речи 
точной 
и нагой. 
Но поэзия — 
пресволочнейшая штуковина: 
существует — 
и ни в зуб ногой. 
Например 
вот это — 
говорится или блеется? 
Синемордое, 
в оранжевых усах, 
Навуходоносором 
библейцем — 
«Коопсах». 
Дайте нам стаканы! 
знаю 
способ старый 
в горе 
дуть винище, 
но смотрите — 
из 
выплывают 
Red и White Star«ы 
с ворохом 
разнообразных виз. 
Мне приятно с вами,— 
рад, 
что вы у столика. 
Муза это 
ловко 
за язык вас тянет. 
Как это 
у вас 
говаривала Ольга?. 
Да не Ольга! 
из письма 
Онегина к Татьяне. 
— Дескать, 
муж у вас 
дурак 
и старый мерин, 
я люблю вас, 
будьте обязательно моя, 
я сейчас же 
утром должен быть уверен, 
что с вами днем увижусь я.— 
Было всякое: 
и под окном стояние, 
письма, 
тряски нервное желе. 
Вот 
когда 
и горевать не в состоянии — 
это, 
Александр Сергеич, 
много тяжелей. 
Айда, Маяковский! 
Маячь на юг! 
Сердце 
рифмами вымучь — 
вот 
и любви пришел каюк, 
дорогой Владим Владимыч. 
Нет, 
не старость этому имя! 
Тушу 
вперед стремя, 
я 
с удовольствием 
справлюсь с двоими, 
а разозлить — 
и с тремя. 
Говорят — 
я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н! 
Entre nous.. 
чтоб цензор не нацыкал. 
Передам вам — 
говорят — 
видали 
даже 
двух 
влюбленных членов ВЦИКа. 
Вот — 
пустили сплетню, 
тешат душу ею. 
Александр Сергеич, 
да не слушайте ж вы их! 
Может, 
я 
один 
действительно жалею, 
что сегодня 
нету вас в живых. 
Мне 
при жизни 
с вами 
сговориться б надо. 
Скоро вот 
и я 
умру 
и буду нем. 
После смерти 
нам 
стоять почти что рядом: 
вы на Пе, 
а я 
на эМ. 
Кто меж нами? 
с кем велите знаться?! 
Чересчур 
страна моя 
поэтами нища. 
Между нами 
— вот беда — 
позатесался Надсон. 
Мы попросим, 
чтоб его 
куда-нибудь 
на Ща! 
А Некрасов 
Коля, 
сын покойного Алеши,— 
он и в карты, 
он и в стих, 
и так 
неплох на вид. 
Знаете его? 
вот он 
мужик хороший. 
Этот 
нам компания — 
пускай стоит. 
Что ж о современниках?! 
Не просчитались бы, 
за вас 
полсотни отдав. 
От зевоты 
скулы 
разворачивает аж! 
Дорогойченко, 
Герасимов, 
Кириллов, 
Родов — 
кар он 
однаробразный пейзаж! 
Ну Есенин. 
мужиковствующих свора. 
Смех! 
Коровою 
в перчатках лаечных. 
Раз послушаешь.. 
но это ведь из хора! 
Балалаечник! 
 
Надо, 
чтоб поэт 
и в жизни был мастак. 
Мы крепки, 
как спирт в полтавском штофе. 
Ну, а что вот Безыменский?! 
Так… 
ничего… 
морковный кофе. 
Правда, 
есть 
у нас 
Асеев 
Колька. 
Этот может. 
Хватка у него 
моя. 
Но ведь надо 
заработать сколько! 
Маленькая, 
но семья. 
Были б живы — 
стали бы 
по Лефу соредактор. 
Я бы 
и агитки 
вам доверить мог. 
Раз бы показал: 
— вот так-то, мол, 
и так-то… 
Вы б смогли — 
у вас 
хороший слог. 
Я дал бы вам 
жиркость 
и сукна, 
в рекламу б 
выдал 
гумских дам. 
(Я даже 
ямбом подсюсюкнул, 
чтоб только 
быть 
приятней вам.) 
Вам теперь 
пришлось бы 
бросить ямб картавый. 
Нынче 
наши перья — 
штык 
да зубья вил,— 
битвы революций 
посерьезнее «Полтавы», 
и любовь 
пограндиознее 
онегинской любви. 
Бойтесь пушкинистов. 
Старомозгий Плюшкин, 
перышко держа, 
полезет 
с перержавленным. 
— Тоже, мол, 
у лефов 
появился 
Пушкин. 
Вот арап! 
а состязается — 
с Державиным…— 
Я люблю вас, 
но живого, 
а не мумию. 
Навели 
хрестоматийный глянец. 
Вы 
по-моему 
при жизни 
— думаю — 
тоже бушевали. 
Африканец! 
Сукин сын Дантес! 
Великосветский шкода. 
Мы б его спросили: 
— А ваши кто родители? 
Чем вы занимались 
до 17-го года?— 
Только этого Дантеса бы и видели. 
Впрочем, 
что ж болтанье! 
Спиритизма вроде. 
Так сказать, 
невольник чести… 
пулею сражен… 
Их 
и по сегодня 
много ходит — 
всяческих 
охотников 
до наших жен. 
Хорошо у нас 
в Стране Советов. 
Можно жить, 
работать можно дружно. 
Только вот 
поэтов, 
к сожаленью, нету — 
впрочем, может, 
это и не нужно. 
Ну, пора: 
рассвет 
лучища выкалил. 
Как бы 
милиционер 
разыскивать не стал. 
На Тверском бульваре 
очень к вам привыкли. 
Ну, давайте, 
подсажу 
на пьедестал. 
Мне бы 
памятник при жизни 
полагается по 
чину. 
Заложил бы 
динамиту 
— ну-ка, 
дрызнь! 
Ненавижу 
всяческую мертвечину! 
Обожаю 
всяческую жизнь! 
 
1924