Верлен и Сезан

Я стукаюсь 
о стол, 
о шкафа острия — 
четыре метра ежедневно мерь. 
Мне тесно здесь 
в отеле Istria — 
на коротышке 
rue Campagne-Premiere. 
Мне жмет. 
Парижская жизнь не про нас — 
в бульвары 
тоску рассыпай. 
Направо от нас — 
Boulevard Montparnasse, 
налево — 
Boulevard Raspail. 
Хожу и хожу, 
не щадя каблука,— 
хожу 
и ночь и день я,— 
хожу трафаретным поэтом, пока 
в глазах 
не встанут виденья. 
Туман — парикмахер, 
он делает гениев — 
загримировал 
одного 
бородой — 
Добрый вечер, m-r Тургенев. 
Добрый вечер, m-me Виардо. 
Пошел: 
«За что боролись? 
А Рудин?. 
А вы, 
именье 
возьми подпальни…» 
Мне 
их разговор эмигрантский 
нуден, 
и юркаю 
в кафе от скульни. 
Да. 
Это он, 
вот эта сова — 
не тронул 
великого 
тлен. 
Приподнял шляпу: 
«Comment ca va, 
cher camarade Verlaine?» 
Откуда вас знаю? 
Вас знают все. 
И вот 
довелось состукаться. 
Лет сорок 
вы тянете 
свой абсент 
из тысячи репродукций. 
Я раньше 
вас 
почти не читал, 
а нынче — 
вышло из моды,— 
и рад бы прочесть — 
не поймешь ни черта: 
по-русски дрянь,— 
переводы. 
Не злитесь,— 
со мной, 
должно быть, и вы 
знакомы 
лишь понаслышке. 
Поговорим 
о пустяках путевых, 
о нашинском ремеслишке. 
Теперь 
плохие стихи — 
труха. 
Хороший — 
себе дороже. 
С хорошим 
и я б 
свои потроха 
сложил 
под забором 
тоже. 
Бумаги 
гладь 
облевывая 
пером, 
концом губы — 
поэт, 
как блядь рублевая, 
живет 
с словцом любым. 
Я жизнь 
отдать 
за сегодня 
рад. 
Какая это громада! 
Вы чуете 
слово — 
пролетариат?— 
ему 
грандиозное надо. 
Из кожи 
надо 
вылазить тут, 
а нас — 
к журнальчикам 
премией. 
Когда ж поймут, 
что поэзия — 
труд, 
что место нужно 
и время ей. 
«Лицом к деревне»— 
заданье дано,— 
за гусли, 
поэты-други! 
Поймите ж — 
лицо у меня 
одно — 
оно лицо, 
а не флюгер. 
А тут и ГУС 
отверзает уста: 
вопрос не решен. 
«Который? 
Поэт? 
Так ведь это ж — 
просто кустарь, 
простой кустарь, 
без мотора». 
Перо 
такому 
в язык вонзи, 
прибей 
к векам кунсткамер. 
Ты врешь. 
Еще 
не найден бензин, 
что движет 
сердец кусками. 
Идею 
нельзя 
замешать на воде. 
В воде 
отсыреет идейка. 
Поэт 
никогда 
и не жил без идей. 
Что я — 
попугай? 
индейка? 
К рабочему 
надо 
идти серьезней — 
недооценили их мы. 
Поэты, 
покайтесь, 
пока не поздно, 
во всех 
отглагольных рифмах. 
У нас 
поэт 
событья берет — 
опишет 
вчерашний гул, 
а надо 
рваться 
в завтра, 
вперед, 
чтоб брюки 
трещали 
в шагу. 
В садах коммуны 
вспомнят о барде — 
какие 
птицы 
зальются им? 
Что 
будет 
с веток 
товарищ Вардин 
рассвистывать 
свои резолюции?! 
За глотку возьмем. 
«Теперь поори, 
несбитая быта морда!» 
И вижу, 
зависть 
зажглась и горит 
в глазах 
моего натюрморта. 
И каплет 
с Верлена 
в стакан слеза. 
Он весь — 
как зуб на сверле. 
Тут 
к нам 
подходит 
Поль Сезан: 
«Я 
так 
напишу вас, Верлен». 
Он пишет. 
Смотрю, 
как краска свежа. 
Monsieur, 
простите вы меня, 
у нас 
старикам, 
как под хвост вожжа, 
бывало 
от вашего имени. 
Бывало — 
сезон, 
наш бог — Ван-Гог, 
другой сезон — 
Сезан. 
Теперь 
ушли от искусства 
вбок — 
не краску любят, 
а сан. 
Птенцы — 
у них 
молоко на губах,— 
а с детства 
к смирению падки. 
Большущее имя взяли 
АХРР, 
а чешут 
ответственным 
пятки. 
Небось 
не напишут 
мой портрет,— 
не трут 
понапрасну 
кисти. 
Ведь то же 
лицо как будто,— 
ан нет, 
рисуют 
кто поцекистей. 
Сезан 
остановился на линии, 
и весь 
размерсился — тронутый. 
Париж, 
фиолетовый, 
Париж в анилине, 
вставал 
за окном «Ротонды». 
 
1925