Воспоминание

Посвящено памяти Жуковского и Пушкина

❂❂❂❂

И Жуковский отлетел от мира, 
Кончена молитва этой жизни, 
Пережит он нами — чудный старец, 
Вечно юный. Он был представитель 
Чистого стремления души 
К неземной, божественной отчизне, 
Взор его сиял тем кротким светом, 
При котором так просторно мыслям, 
Так отрадно сердцу, так тепло; 
На челе задумчивость святая 
Тихо почивала, райской гостьей 
Прилетала на уста поэта 
Мирная улыбка, чтоб на них 
Отдохнуть под свежей тенью грусти — 
Вестницы другого назначенья, 
На лице его напечатленной. 
Речь его таинственно текла 
Из душевной глубины, подъемлясь 
Легким паром мощного вулкана, 
В думу погруженного, который 
Скрыл свой пламень в потаенных недрах, 
Чтоб, земли напрасно не колебля, 
Лишь слегка дымящимся дыханьем 
Возвещать ей о великой силе, 
Самовластно сжавшей свой порыв,- 
Тихим звуком намекать о громе, 
Нам не слышном. Помню я собранья 
Под его гостеприимным кровом — 
Вечера субботние,- рекою 
Наплывали гости и являлся 
Он — чернокудрявый, огнеокий, 
Пламенный Онегина создатель, 
И его веселый, громкий хохот 
Часто был шагов его предтечей; 
Меткий ум сверкал в его рассказе; 
Быстродвижные черты лица 
Изменялись непрерывно; губы 
И в молчанье жизненным движеньем 
Обличали вечную кипучесть 
Зоркой мысли. Часто едкой злостью 
Острие играющего слова 
Оправлял он; но и этой злости 
Было прямодушие основой — 
Благородство творческой души, 
Мучимой, тревожимой, язвимой 
Низкими явленьями сей жизни.

❂❂❂❂

Как теперь гляжу на них обоих — 
На того и этого. Один, 
Весь проникнут таинством мечтанья, 
Не легко мог ладить с этой жизнью, 
С этою существенностью, где 
Иногда вменяют в преступленье 
И мечту святую. Оторваться 
Трудно было жертвоносцу музы 
От заветной думы, от приманки 
Тайной мысли — даже и тогда, 
Как бывал он в чинной раме света, 
Где поэту надо спрятать душу, 
Чтоб спастись порою от насмешки 
Жалкой и тупой, но ядовитой. 
В мире, где и добродетель даже 
Не всегда терпима и уместна, 
В этом мире, где она должна 
Время знать и появляться кстати, 
Неизбежны тяжкие боренья 
Для души, прекрасным увлеченной. 
Но певец Ундины мог зато 
Ладить сам с собою в глубине 
Теплой веры, с глазу на глаз с сердцем, 
Будучи земли сей милым гостем, 
Он умел и здесь, в гостях, быть дома,- 
И сгущенный мрак земной невзгоды 
В мощной ширине души поэта 
Должен был редеть и уясняться, 
Разрешался в туман прозрачный, 
Озаренный радугой фантазий. 
Страсть его в молитву обращалась, 
В фимиам и жертву божеству.

❂❂❂❂

А другой — стать властелином жизни 
Был способен, силой крепкой воли 
Отрешиться от мечты порою 
И взглянуть на вещи метким взором, 
Проницающим и самый камень, 
Светом называемый; зато 
Совладать с собою было трудно 
Этому гиганту,- с бурным чувством — 
С этим африканским ураганом — 
Он себя не мог преодолеть.

❂❂❂❂

Но земное редкое несходство 
Двух поэтов — их не удаляло 
Друг от друга,- общий признак Бога — 
Вдохновенье — ставило их рядом 
Под одно божественное знамя, 
Братской дружбой руки их смыкая.- 
Отчего ж, я думаю порой, 
Меж людьми горят вражда и злоба? 
Ратники несходных вер и мнений, 
Разных сил, в вооруженьях разных — 
Разве не должны они как братья 
Узнавать друг друга по призванью, 
Ясному в значенье человека? 
Не одно ль над ними веет знамя — 
Божье знамя? Не к одной ли битве 
Против зла — единого врага — 
Ополчил их вечный вождь небесный?

❂❂❂❂

Помню: уезжая в край далекий, 
Где ждала невеста молодая 
Нашего Жуковского, он молвил: 
«Вот — нашел я музу на земле. 
Еду к ней под золотое небо. 
Там я кончу поприще земное. 
Вспоминайте обо мне! Простите!» 
Он уехал. Много дней промчалось. 
Там — в Германии — полуродной 
Нашему мечтателю, в отчизне 
Шиллера, которого нам, русским, 
Воссоздал он, чью живую душу 
Из своей всеемлющей души 
Перелил в доступное нам слово,- 
Там — в беседе с мудрецом Гомером 
Жил он и, божественного старца 
Восприемля вещие рассказы, 
Отражал их нам в волшебных звуках 
Русского гекзаметра и веял 
В сердце наше греческою жизнью. 
Так себя он продолжал и кончил.

❂❂❂❂

Тот — кипучий, прежде отлетевший 
В лучший мир, безвременною смертью 
Сорван был, когда поэта гений 
Лишь вполне развил свою могучесть. 
Он широким, львиным перескоком 
В вечность перенесся, до конца 
Верный быстроте своих движений. 
Вдруг сказал он: «Кончено»,- и, бросив 
Нам свой прах, душой воспрянул к небу. 
Этот — от своих единоземцев 
В удаленье — долго испарялся, 
Чистым воздымаясь фимиамом. 
Он, вдали, как призрак светоносный, 
Более и более терялся 
В глубине безоблачного неба, 
И, как звук, эоловою арфой 
Изнесенный, замирая сладко, 
Утихал он,- и — конца не слышно,- 
Он, и исчезая, продолжился,

❂❂❂❂

Тот хотел как будто б самой смертью 
Вдруг расторгнуть вечную преграду, 
Что живых от мертвых отделяет,- 
Распахнуть нам настежь эти двери 
И открыть над миром в полном блеске 
Неба светозарного пучину.

❂❂❂❂

Этот, мнится, возносясь, хотел лишь 
Отодвинуть только край завесы, 
Между небом и землей простертой, 
Чтоб не вдруг сиянием безмерным 
Поразить нам немощные очи, 
К сумраку привыкшие земному.

❂❂❂❂

И его не стало… Нет обоих! 
Их не стало, но святые звуки 
Лир их сладкострунных вечно живы. 
Тот нам в душу пламенные ямбы 
Мечет и, упругой сталью слова 
Проводя глубокие бразды 
По сердцам, оледенеть готовым, 
Вспахивает почву, обжигая 
Корни закоснелые, и зерна 
Вбрасывает мысли плодотворной 
И живого, трепетного чувства 
В этот прах, побеги вызывая 
Чудной жизни из юдольной грязи. 
Этот — льется звучными слезами, 
Жаркими, истекшими из сердца, 
Где горит огонь неугасимый, 
Но, в земной прохладной атмосфере 
Освежаясь, падают оне, 
Как роса, на грудь земли несчастной, 
Чтоб ее, иссохшую, увлажить, 
Умягчить и утолить ей жажду, 
А потом они восходят снова 
Легким паром, смешанным с дыханьем 
Ими орошенных злаков дольних 
И цветов, в свое родное небо — 
К вечному истоку своему.

❂❂❂❂