В стеклянной храминке, потом в румяной туче 
полупрозрачного плода 
мгла осени, как зернышко, лежит. 
Внутри нее огонь бежит 
из ниоткуда в никуда.

❂❂❂❂

Ведь Осень-Гестия очаг оберегает. 
Там, в глубине его, поет 
все то, что дождь беспамятный смывает, 
что снег ближайший заметет, 
что в сердце тяжком обрывает 
озябший путник у ворот.

❂❂❂❂

И вот его к огню сажают, 
И ветер внутренний цевницу достает:

❂❂❂❂

– Я вижу копи золотые 
или ночные города: 
померкшие, пережитые 
и будущие, как слюда. 
Но более всего люблю я просто пламя. 
Оно ныряет вензелями 
в ту глубину, которую вокpyг 
никто за правду не считает, 
откуда к нам кометы долетают, 
где всё бывает, милый друг, – 
а пламя дальше выплывает, 
как золотой тритон, припаянный к трубе. 
Он говорит: я знаю о тебе, 
но ничему не доверяю.

❂❂❂❂

И это правда. 
Бедный узник 
невидимых полупрозрачных век, 
на что, на что походит человек, 
а уж на жизнь свою больную 
он не походит никогда; 
ни в раннем детстве, ни тогда, 
когда в лицо он старость видит 
и ей неслышно говорит:

❂❂❂❂

– Рисуй на мне начальные черты 
твоих имен: таких, как Твердь, Руда, 
Мирская Мгла, Вечернее Прошенье.

❂❂❂❂

Пиши на мне болезненное имя.

❂❂❂❂

Я и в слезах его пойму 
и передам, пересыпаясь, 
как неприметное селенье, 
как горсть огней – 
из темноты во тьму.

❂❂❂❂