Микельанджело

Когда Буонаротти вошел в Сикстинскую капеллу, 
Он насторожился, 
Как бы прислушиваясь, 
Потом измерил взглядом высоту, — 
Шагами расстояние до алтаря, 
Обдумал свет, сочащийся сквозь окна, 
И то, как надо взнуздать и укротить 
Крылатых и ретивых коней своей работы… 
Затем ушел до вечера в Кампанью.

❂❂❂❂

И линии холмов и массы гор 
В его мозгу теснились могучими изгибами, 
В узлистых и разлатых деревьях, 
Изогнутых и скрюченных от ветра, 
Он видел напряженье спины, изгибы торсов, 
И порывы простертых к небу рук… 
В эти минуты в глазах его всё человечество — 
Движенья, жесты, позы — принимало 
Расширенный и полный облик всех вещей. 
Он возвратился в город ночью, 
То торжествующий, то недовольный собою, 
Потому что ни одно из прожитых видений 
В душе его не умиротворилось в статую. 
На следующий день пред вечером 
Недовольство в нем прорвалось, подобно грозди 
Черных виноградин, 
И к папе пошел он ссориться: 
«Зачем он — Микельанджело — ваятель 
Выбран, чтобы писать по влажной штукатурке 
Святую легенду на потолке часовни? 
Сикстинская капелла темна и плохо построена: 
И самый яркий день в ней не разгонит ночи! 
И что за толк трудиться над темным потолком, 
Чтоб мрак расцвечивать и сумрак золотить? 
И наконец, откуда и кто ему доставит балки 
Для подмостков такой величины?» 
Папа, не меняя выраженья лица, ответил: 
«Я прикажу срубить мой самый крупный лес».

❂❂❂❂

И Микельанджело ушел обратно в город, 
Враждебный папе, миру, людям, и ему казалось, 
Что в закоулках дворца, скрываясь в тени, 
За ним следят враги, заране осуждая 
Неистовство, и мрачность, и величье 
Нового творенья, что зрело в его душе. 
Стал сон его одним огромным взмывом 
Трагических телодвижений, вздымавшихся в мозгу. 
Он с вечера ложился на спину на ложе, 
И нервы продолжали гореть во время отдыха; 
Он весь звенел, дрожащий, как стрела, 
Вонзившаяся в стену. 
Чтоб растравить еще свои обиды ежедневные, 
Он распалялся страданьями и просьбами своих. 
И грозный мозг его, казалось, был пожаром 
Огней снедающих и пламеней грозящих.

❂❂❂❂

Но чем сильней его страдало сердце, 
Чем глубже проникали горечь и обида, 
Чем больше ставил он препятствий самому себе, 
Чтоб задержать миг молнии и чуда, 
Внезапно преображающий работу, 
Тем полнее зрело в душе 
Творенье пламенеющее и мрачное, 
Чье торжество и страх он нес в себе.

❂❂❂❂

То было в мае; звонили к утрене; 
Он, наконец, вернулся в Сикстинскую капеллу. 
Силой мысли 
Он собрал свои идеи в связни: 
Группы резкие и четкие, и линии широкие и ясные 
Пред оком зыбились в спокойном ровном свете. 
Подмостки были построены так крепко, 
Что могли вести на небо, 
Широкий, ясный свет сиял под сводами, 
Лаская выгибы и зажигая стены; 
Микельанджело взбежал по сходням, 
Легкий, шагая через три ступеньки. 
Новый пламень разгорался под веками, 
Пальцы с лаской ощупывали камень, 
Который должен был одеться славой и красотой. 
Затем он торопливо спустился 
И твердою рукою двери 
Замкнул на ключ.

❂❂❂❂

Он затворился на дни, на месяцы, на годы, 
Свирепо охраняя неприступность и тайну 
Своей работы — одинокой и неисчетной; 
Каждый день с рассветом, той же тяжелой поступью, 
Он переступал порог часовни, 
И между тем как солнце вдоль стен описывало круг, 
Он, как поденщик, — молчаливый и яростный, 
Трудился над бессмертным созданием.

❂❂❂❂

Уже 
Двенадцать вспарушенных сводов замыкали 
Семь пророков и пять сивилл, 
Упорно проникавших в текст вещих книг, 
Незыблемо сковавший 
Живую зыбь грядущего. 
Вдоль по карнизу пронизанные светом тела 
Лепились дерзко, торсы их и спины населяли архитрав 
Цветущей зрелостью и осмугленной плотью. 
Пары нагих детей фронтоны подпирали; 
Гирлянды здесь и там тянулись фестонами, 
Змий медный выступал из глубины угла; 
Юдифь кичилась кровью Олоферна; 
Как зданье, рушился огромный Голиаф; 
И к небесам вздымалась казнь Амана. 
День ото дня, без отдыха, без срока, 
Без ошибок и без поправок, росло и утверждалось 
Творенье в стройной полноте; 
Вскоре 
Посередине свода развернулась книга Бытия: 
Бог, как атлет, боролся с предвечным хаосом, 
С водами и с землей; 
Солнце и луна двойной печатью отметили 
На пламенном и новом небе свои места; 
Иегова устремлялся в пространства, 
Повитый светами и бурями несомый; 
Небо, море и горы жили мощной жизнью — 
Широкой, медленной и строго размеренной; 
Ева в изумленьи перед своим творцом, 
Сложивши руки, колена преклоняла; 
Адам же чувствовал перст Бога ревнивого, 
Касающийся пальцев, — призыв к деяниям; 
Каин и Авель готовили дары; 
А Искуситель, став женщиной, тяжелой грудью 
Украшал властительное древо; 
Под золотыми лозами заветного точила 
Ной опьяненный преклонялся к земле; 
И черный Потоп распростирал в полете 
Крыло воды над лесом и землею.

❂❂❂❂

В работе титанической, что он вершил один, 
Иеговы пламенем горел Буонаротти; 
Он создавал искусство сверхчеловечное; 
он населил плафон свой новой расой 
Существ великих, неистовых и мыслящих. 
Гений его сверкал суровый и судорожный, 
Подобный духу Данта и Саванароллы; 
Уста, что он отверз, вещали слова иные, 
И очи, им разверстые, провидели иные судьбы; 
Под лбами вознесенными и в гордых торсах бился 
И рокотал его глубокий, его великий дух; 
Он пересоздал по-своему и мир, и человека. 
В холодный осенний день 
Узнали, наконец, 
Что работа в Сикстинской капелле окончена 
И удалась.

❂❂❂❂

И стала хвала расти, подобная приливу, 
Волнами страстными и рокотом широким. 
Но папа Юлий Второй молчал. 
Его молчанье было как ожог. 
И мастер снова ушел в свое уединенье. 
Он с радостью вернулся к старым своим мученьям, 
И гнев, и гордость, и непонятная тоска, 
Обиды, подозренья 
Устремили снова 
Свой ураган трагический сквозь душу 
Микельанджело.

❂❂❂❂