Да, целый год я взвешивал

Да, целый год я взвешивал  
Но не понять мне моего искусства.  
Уже в садах осенняя прохлада,  
И дети новые друзей вокруг, меня.  
Испытывал я тщетно книги  
В пергаментах суровых и новые  
Со свежей типографской краской.  
В одних — наитие, в других же — сочетанье,  
Расположение — поэзией зовется.  
Иногда  
Больница для ума лишенных снится мне,  
Чаще сад и беззаботное чириканье,  
Равно невыносимы сны.  
Но забываюсь часто, попрежнему  
Безмысленно хватаю я бумагу —  
И в хаосе заметное сгущенье,  
И быстрое движенье элементов,  
И образы под яростным лучом—  
На миг. И все опять исчезло.  
Хотел бы быть ученым, постепенно  
Он мысль мою доводит до конца.  
А нам одно блестящее мгновенье,  
И упражненье месяцы и годы,  
Как в освещенном плещущей луной  
Монастыре.  
Пастушья сумка, заячья капустка,  
Окно с решеткой, за решеткой свет  
Во тьме повис. И снова я пытаюсь  
Восстановить утраченную цепь,  
Звено в звено медлительно вдеваю.  
И кажется, что знал я все  
В растраченные юношества годы.  
Умолк на холмах колокольный звон  
Покойников хоронят ранним утром,  
Без отпеваний горестных и трудных,  
Как-будто их субстанции хранятся  
Из рода в род в телах живых.  
В своей библиотеке позлащенной  
Слежу за хороводами народов  
И между строк прочитываю книги,  
Халдейскою наукой увлечен.  
И тот же ворон черный на столе,  
Предвестник и водитель Аполлона.  
Но из домов трудолюбивый шум  
Рассеивает сумрак и тревогу.  
И новый быт слагается,  
Совсем другие песни  
Поются в сумерках в одноэтажных городах.  
Встают с зарей и с верой в первородство,  
Готовятся спокойно управлять  
До наступленья золотого века.  
И принужденье постепенно ниспадает,  
И в пеленах проснулося дитя,  
Кричит оно, старушку забавляя,  
И пляшет старая с толпою молодой.  

❂❂❂❂

Декабрь 1924  

❂❂❂❂