Вчера, Бобровым утомленный,  
Я спал и видел странный сон!  
Как будто светлый Аполлон,  
За что, не знаю, прогневленный,  
Поэтам нашим смерть изрек;  
Изрек — и все упали мертвы,  
Невинны Аполлона жертвы!  
Иной из них окончил век,  
Сидя на чердаке высоком,  
В издранном шлафроке широком,  
Наг, голоден и утомлен  
Упрямой рифмой к светлу небу_.  
Другой, в Цитеру пренесен,  
Красу, умильную как Гебу,  
Хотел для нас насильно… петь  
И пал бес чувств в конце эклоги;  
Везде, о милосердны боги!  
Везде пирует алчна смерть,  
Косою острой быстро машет,  
Богату ниву аду пашет  
И губит Фебовых детей,  
Как ветр осенний злак полей!  
Меж тем в Элизии священном,  
Лавровым лесом осененном,  
Под шумом Касталийских вод,  
Певцов нечаянный приход  
Узнал почтенный Ломоносов,  
Херасков, сын и слава россов,  
Самолюбивый Фебов сын,  
Насмешник, грозный бич пороков,  
Замысловатый Сумароков  
И, Мельпомены друг, Княжнин.  
И ты сидел в толпе избранной,  
Стыдливой грацией венчанный,  
Певец прелестныя мечты,  
Между Психеи {1} легкокрылой  
И бога нежной красоты;  
И ты там был, наездник хилый  
Строптива девственниц седла,  
Трудолюбивый, как пчела,  
Отец стихов «Тилемахиды»,  
И ты, что сотворил обиды  
Венере девственной, Барков!  
И ты, о мой певец беззлобный,  
Хемницер, в баснях бесподобный! —  
Все, словом, коих бог певцов  
Венчал бессмертия лучами,  
Сидели там олив в тени,  
Обнявшись с прежними врагами;  
Но спорили еще они  
О том, о сем — и не без шума  
(И в рае, думаю, у нас  
У всякого своя есть дума,  
Рассудок свой, и вкус, и глаз).  
Садились все за пир богатый,  
Как вдруг Майинин сын крылатый,  
Ниссланный вышним Божеством,  
Сказал сидящим за столом:  
«Сюда, на берег тихой Леты,  
Бредут покойные поэты;  
Они в реке сей погрузят  
Себя и вместе юных чад.  
Здесь опыт будет правосудный:  
Стихи и проза безрассудны  
Потонут вмиг: так Феб судил!» —  
Сказал Эрмий — и силой крыл  
От ада к небу воспарил.  
«Ага! — Фонвизин молвил братьям, —  
Здесь будет встреча не по платьям,  
Но по заслугам и уму».  
— «Да много ли, — в ответ ему  
Кричал, смеяся, Сумароков, —  
Певцов найдется без пороков?  
Поглотит Леты всех струя,  
Поглотит всех, иль я не я!»  
— «Посмотрим, — продолжал вполгласа  
Поэт, проклятый от Парнаса, —  
Егда прийдут…» Но вот они,  
Подобно как в осенни дни  
Поблеклы листия древесны,  
Что буря в долах разнесла, {2} —  
Так теням сим не весть числа!  
Идут толпой в ущелья тесны,  
К реке забвения стихов,  
Идут под бременем трудов;  
Безгласны, бледны, приступают,  
Любезных детищей купают…  
И более не зрят в волнах!  
Но тут Минос, певцам на страх,  
Старик угрюмый и курносый,  
Чинит расправу и вопросы:  
«Кто ты, вещай?» — «Я тот поэт,  
По счастью очень плодовитый  
(Был тени маленькой ответ),  
Я тот, венками роз увитый  
Поэт-философ-педагог,  
Который задушил Вергилья,  
Окоротил Алкею крылья.  
Я здесь! Сего бо хощет БогИ долг священныя природы_…» {3}  
— «Кто ж ты, болтун?» — «Я… Верзляков!»  
— «Ступай и окунися в воды!»  
— «Иду… во мне вся мерзнет кровь…  
Душа… всего… душа природы,  
Спаси… спаси меня, любовь!  
Авось…» — «Нет, нет, болтун несчастный,  
Довольно я с тобою выл!» —  
Сказал ему Эрот прекрасный,  
Который тут с Психеей был.  
«Ступай!» — Пошел, — и нет педанта.  
«Кто ты?» — спросил доносчик тень,  
Несущу связку фолианта?  
«Увы, я целу ночь и день  
Писал, пишу и вечно буду  
Писать… всё прозой, без еров_.  
Невинен я. На эту груду  
Смотри, здесь тысячи листов,  
Священной пылию покрытых,  
И нет ера ни одного.  
Да, я!..» — «Скорей купать его!»  
Но тут явились лица новы  
Из белокаменной Москвы.  
Какие странные обновы!  
От самых ног до головы  
Обшиты платья их листами,  
Где прозой детской и стихами  
Иной кладбище, мавзолей,  
Другой журнал души своей,  
Другой Меланию, Зюльмису,  
Луну, Веспера, голубков,  
Глафиру, Хлою, Милитрису,  
Баранов, кошек и котов {4}  
Воспел в стихах своих унылых  
На всякий лад для женщин милых  
(О, век железный!..). А оне  
Не только въяве, но во сне  
Поэтов не видали бедных.  
Из этих лиц уныло-бледных  
Один, причесанный в тупей,  
Поэт присяжный, князь вралей,  
На суд явил творенья новы.  
«Кто ты?» — «Увы, я пастушок,  
Вздыхатель, завсегда готовый;  
Вот мой венок и посошок,  
Вот мой букет цветов тафтяных,  
Вот список всех красот упрямых,  
Которыми дышал и жил,  
Которым я насильно мил.  
Вот мой баран, моя Аглая», —  
Сказал и, тягостно зевая,  
Спросонья в Лету поскользнул!  
«Уф! я устал, подайте стул,  
Позвольте мне, я очень славен.  
Бессмертен я, пока забавен».  
— «Кто ж ты?» — \»_Я Русский и поэт_.  
Бегом бегу, лечу за славой,  
Мне враг чужой рассудок здравый.  
Для Русских прав мой толк кривой,  
И в том клянусь моей сумой\».  
— «Да кто же ты?» — «Жан-Жак я Русский,  
Расин и Юнг, и Локк я Русский,  
Три драмы Русских сочинил  
Для Русских; нет уж боле сил  
Писать для Русских драмы слезны;  
Труды мои все бесполезны!  
Вина тому — разврат умов», —  
Сказал — в реку! и был таков!  
Тут Сафы русские печальны,  
Как бабки наши повивальны,  
Несли расплаканных детей.  
Одна — прости Бог эту даму! —  
Несла уродливую драму,  
Позор для ада и мужей,  
У коих сочиняют жены.  
«Вот мой Густав, герой влюбленный…»  
— «Ага! — судья певице сей, —  
Названья этого довольно:  
Сударыня! мне очень больно,  
Что вы, забыв последний стыд,  
Убили драмою Густава.  
В реку, в реку!» О, жалкий вид!  
О, тщетная поэтов слава!  
Исчезла Сафо наших дней  
С печальной драмою своей;  
Потом и две другие дамы,  
На дам живые эпиграммы,  
Нырнули в глубь туманных вод.  
«Кто ты?» — «Я — виноносный гений.  
Поэмы три да сотню од,  
Где всюду ночь, где всюду тени,  
_Где роща ржуща ружий ржот_, {5}  
Писал с заказу Глазунова  
Всегда на срок… Что вижу я?  
Здесь реет между вод ладья,  
А там, в разрывах черна крова,  
Урания — душа сих сфер  
И все титаны ледовиты,  
Прозрачной мантией покрыты,  
Слезят!» — Иссякнул изувер  
От взора пламенной Эгиды.  
Один отец «Телемахиды»  
Слова сии умел понять.  
На том брегу реки забвенья  
Стояли тени в изумленьи  
От речи сей: «Изволь купать  
Себя и всех своих уродов». —  
Сказал, не слушая доводов,  
Угрюмый ада судия.  
«Да всех поглотит вас струя!..»  
Но вдруг на адский берег дикий  
Призрак чудесный и великий  
В обширном дедовском возке  
Тихонько тянется к реке.  
Наместо клячей запряженны,  
Там люди в хомуты вложенны  
И тянут кое-как, гужом!  
За ним, как в осень трутни праздны,  
Крылатым в воздухе полком  
Летят толпою тени разны  
И там и сям. По слову: «Стой!»  
Кивнула бледна тень главой  
И вышла с кашлем из повозки.  
«Кто ты? — спросил ее Минос, —  
И кто сии?» — на сей вопрос:  
«Мы все с Невы поэты росски», —  
Сказала тень. — «Но кто сии  
Несчастны, в клячей превращенны?»  
— «Сочлены юные мои,  
Любовью к славе вдохновенны,  
Они Пожарского поют  
И топят старца Гермогена;  
Их мысль на небеса вперенна,  
Слова ж из Библии берут;  
Стихи их хоть немного жестки,  
Но истинно варяго-росски».  
— «Да кто ж ты сам?» — \»_Я также член_;  
Кургановым писать учен;  
Известен стал не пустяками,  
Терпеньем, потом и трудами;  
Аз есмь зело славенофил_\»,-  
Сказал и пролог растворил.  
При слове сем в блаженной сени  
Поэтов приподнялись тени;  
Певец любовныя езды  
Осклабил взор усмешкой блудной  
И рек: «О муж, умом не скудный!  
Обретший редки красоты  
И смысл в моей „Деидамии“,  
Се ты! се ты!..» — «Слова пустые»,-  
Угрюмый судия сказал  
И в Лету путь им показал.  
К реке подвинулись толпою,  
Ныряли всячески в водах;  
Тот книжку потопил в струях,  
Тот целу книжищу с собою.  
Один, один славенофил,  
И то повыбившись из сил,  
За всю трудов своих громаду,  
За твердый ум и за дела  
Вкусил бессмертия награду.  
Тут тень к Миносу подошла  
Неряхой и в наряде странном,  
В широком шлафроке издранном,  
В пуху, с косматой головой,  
С салфеткой, с книгой под рукой.  
«Меня врасплох, — она сказала,-  
В обед нарочно смерть застала,  
Но с вами я опять готов  
Еще хоть сызнова отведать  
Вина и адских пирогов:  
Теперь же час, друзья, обедать.  
Я — вам знакомый, я — Крылов!» {6}  
«Крылов, Крылов», — в одно вскричало  
Собранье шумное духов,  
И эхо глухо повторяло  
Под сводом адским: «Здесь Крылов!»  
«Садись сюда, приятель милый!  
Здоров ли ты?» — «И так и сяк».  
-«Ну, что ж ты делал?» — «Всё пустяк —  
Тянул тихонько век унылый,  
Пил, сладко ел, а боле спал.  
Ну, вот, Минос, мои творенья,  
С собой я очень мало взял:  
Комедии, стихотворенья  
Да басни, — всё купай, купай!»  
О, чудо! — всплыли все, и вскоре  
Крылов, забыв житейско горе,  
Пошел обедать прямо в рай.  
Еще продлилось сновиденье,  
Но ваше длится ли терпенье  
Дослушать до конца его?  
Болтать, друзья, неосторожно —  
Другого и обидеть можно.  
А Боже упаси того!  

{1 Психею — душу или мечту — древние изображали в виде бабочки или  
крылатой девы, обнявшейся с Купидоном.  
2 Смотри VI песнь «Энеиды»  
3 Смотри «Тень Кука»  
4 Всё это, даже и кошки, воспеты в Москве — ссылаюсь на журналы.  
5 Этот стих взят из сочинений Боброва, я ничего не хочу присваивать.  
6 Крылов познакомился с духами через «Почту».}  

❂❂❂❂

❂❂❂❂

Тематики стихотворения Видение на берегах Леты: