Странствователь и домосед

Объехав свет кругом,  
Спокойный домосед, перед моим камином  
Сижу и думаю о том,  
Как трудно быть своих привычек властелином;  
Как трудно век дожить на родине своей  
Тому, кто в юности из края в край носился,  
Всё видел, всё узнал — и что ж? из-за морей  
Ни лучше, ни умней  
Под кров домашний воротился:  
Поклонник суетным мечтам,  
Он осужден искать… чего — не знает сам!  
О страннике таком скажу я повесть вам.  

❂❂❂❂

Два брата, Филалет и Клит, смиренно жили  
В предместии Афин под кровлею одной;  
В довольстве? — не скажу, но с бодрою душой  
Встречали день и ночь спокойно проводили,  
Затем что по трудам всегда приятен сон.  
Вдруг умер дядя их, афинский Гарпагон,  
И братья-бедняки — о радость! — получили  
Не помню сколько мин монеты золотой  
Да кучу серебра: сосуды и амфоры  
Отделки мастерской.  
Наследственным добром свои насытя взоры,  
Такие завели друг с другом разговоры:  
«Как думаешь своей казной расположить? —  
Клит спрашивал у брата, —  
А я так дом хочу купить  
И в нем тихохонько с женою век прожить  
Под сенью отчего пената.  
Землицы уголок не будет лишний нам:  
От детства я люблю ходить за виноградом,  
Водиться знаю с стадом  
И детям я мой плуг в наследство передам;  
А ты как думаешь?» — «О! я с тобой несходен;  
Я пресмыкаться не способен  
В толпе граждан простых,  
И с помощью наследства  
Для дальних замыслов моих,  
Благодаря богам, теперь имею средства!»  
— «Чего же хочешь ты?» — «Я?. славен быть хочу».  
— «Но чем?» — «Как чем? — умом, делами,  
И красноречьем, и стихами,  
И мало ль чем еще? Я в Мемфис полечу  
Делиться мудростью с жрецами:  
Зачем сей создан мир? Кто правит им и как?  
Где кончиться земля? Где гордый Нил родится?  
Зачем под пеленой сокрыт Изиды зрак,  
Зачем горящий Феб всё к западу стремится?  
Какое счастье, милый брат!  
Я буду в мудрости соперник Пифагора! —  
В Афинах обо мне тогда заговорят.  
В Афинах? — что сказал! — от Нила до Босфора  
Прославиться твой брат, твой верный Филалет!  
Какое счастье! десять лет  
Я стану есть траву и нем как рыба буду;  
Но красноречья дар, конечно, не забуду.  
Ты знаешь, я всегда красноречив бывал  
И площадь нашу посещал  
Недаром.  
Не стану я моим превозноситься даром,  
Как наш Алкивиад, оратор слабых жен,  
Или надутый Демосфен,  
Кичася в пурпуре пред царскими послами.  
Нет! нет! я каждого полезными речами  
На площади градской намерен просвещать.  
Ты сам, оставя плуг, придешь меня внимать.  
С народом шумные восторги разделяя,  
И, слезы радости под мантией скрывая,  
Красноречивейшим из греков называть,  
Ты обоймешь меня дрожащею рукою,  
Когда… поверишь ли? Гликерия сама  
На площади с толпою  
Меня провозгласит оракулом ума,  
Ума и, может быть, любезности… Конечно,  
Любезностью сердечной  
Я буду нравиться и в сорок лет еще.  
Тогда афиняне забудут Демосфена  
И Кратеса в плаще,  
И бочку шута Диогена,  
Которую, смотри… он катит мимо нас!»  
— «Прощай же, братец, в добрый час!  
Счастливого пути к премудрости желаю, —  
Клит молвил краснобаю. —  
Я вижу нам тебя ничем не удержать!»  
Вздохнул, пожал плечьми и к городу опять  
Пошел — домашний быт и домик снаряжать.  
А Филалет? — К Пирею,  
Чтоб судно тирское застать  
И в Мемфис полететь с румяною зарею.  
Признаться, он вздохнул, начавши одиссею…  
Но кто не пожалел об отческой эемле,  
Надолго расставаясь с нею?  
Семь дней на корабле,  
Зевая,  
Проказник наш сидел  
И на море глядел,  
От скуки сам с собой вполголос рассуждая:  
«Да где ж тритоны все? Где стаи нереид?  
Где скрылися они с толпой океанид?  
Я ни одной не вижу в море!»  
И не увидел их. Но ветер свежий вскоре  
В Египет странника принес;  
Уже он в Мемфисе, в обители чудес;  
Уже в святилище премудрости вступает,  
Как мумия сидит среди бород седых  
И десять дней зевает  
За поученьем их  
О жертвах каменной Изиде,  
Об Аписе-быке иль грозном Озириде,  
О псах Анубиса, о чесноке святом,  
Усердно славимом на Ниле,  
О кровожадном крокодиле  
И… о коте большом!..  
«Какие глупости! какое заблужденье!  
Клянусь Поллуксом! нет слушать боле сил!» —  
Грек молвил, потеряв и важность, и терпенье,  
С скамьи как бешенный вскочил  
И псу священному — о, ужас! — наступил  
На божескую лапу…  
Скорее в руки посох, шляпу,  
Скорей из Мемфиса бежать  
От гнева старцев разъяренных,  
От крокодилов, псов и луковиц священных,  
И между греков просвещенных  
Любезной мудрости искать.  
На первом корабле он полетел в Кротону.  
В Кротоне бьет челом смиренно Агатону,  
Мудрейшему из мудрецов,  
Жестокому врагу и мяса, и бобов  
(Их в гневе Пифагор, его учитель славный,  
Проклятьем страшным поразил,  
Затем что у него желудок неисправный  
Бобов и мяса не варил).  
«Ты мудрости ко мне, мой сын, пришел учиться? —  
У грека старец вопросил  
С усмешкой хитрою. — Итак, прошу садиться  
И слушать пенье сфер: ты слышишь?» — «Ничего!»  
— «А видишь ли в девятом мире  
Духов, летающих в эфире?»  
— «И менее того!»  
— «Увидишь, попостись ты года три, четыре,  
Да лет с десяток помолчи;  
Тогда, мой сын, тогда обнимешь бренным взором  
Все тайной мудрости лучи;  
Обнимешь, я тебе клянуся Пифагором…»  
— «Согласен, так и быть!»  
Но греку шутка ли и день не говорить?  
А десять лет молчать, молчать да всё поститься —  
Зачем? чтоб мудрецом,  
С морщинным от поста и мудрости челом,  
В Афины возвратиться?  
О нет!  
Чрез сутки возопил голодный Филалет:  
«Юпитер дал мне ум с рассудком  
Не для того, чтоб я ходил с пустым желудком;  
Я мудрости такой покорнейший слуга;  
Прощайте ж навсегда Кротонски берега!»  
Сказал и к Этне путь направил;  
За делом! чтоб на ней узнать, зачем и как  
Изношенный башмак  
Философ Эмпедокл пред смертью там оставил  
Узнал — и с вестью сей  
Он в Грецию скорей  
С усталой от забот и праздности душою.  
Повсюду гость среди людей,  
Везде за трапезой чужою,  
Наш странник обходил  
Поля, селения и грады,  
Но счастия не находил  
Под небом счастливым Эллады.  
Спеша из края в край, он игры посещал,  
Забавы, зрелища, ристанья,  
И даже прорицанья  
Без веры вопрошал;  
Но хижину отцов нередко вспоминал,  
В ненастье по лесам бродя с своей клюкою,  
Как червем, тайною съедаемый тоскою.  
Притом же кошелек  
У грека стал легок;  
А ночью, как он шел через Лаконски горы,  
Отбили у него  
И остальное воры.  
Счастлив еще, что жизнь не отняли его!  
«Но жизнь без денег что? — мученье нестерпимо!» —  
Так думал Филалет,  
Тащясь полунагой в степи необозримой.  
Три раза солнца свет  
Сменялся мраком ночи,  
Но странника не зрели очи  
Ни жила, ни стезы: повсюду степь и степь  
Да гор вдали туманной цепь,  
Илотов и воров ужасные жилища.  
Что делать в горе! что начать!  
Придется умирать  
В пустыне, одному, без помощи, без пищи.  
«Нет, боги, нет! —  
Терзая грудь, вопил несчастный Филалет, —  
Я знаю, как покинуть свет!  
Не стану голодом томиться!»  
И меж кустов реку завидя вдалеке,  
Он бросился к реке —  
Топиться!  
«Что, что ты делаешь, слепец?» —  
Несчастному вскричал скептический мудрец,  
Памфил седобородый,  
Который над водой, любуяся природой,  
Один с клюкой тихонько брел  
И, к счастью, странника нашел  
На крае гибельной напасти.  
«Топиться хочешь ты? Согласен; но сперва  
Поведай мне, твоя спокойна ль голова?  
Рассудок ли тебя влечет в реку иль страсти?  
Рассудок: но его что нам вещает глас?  
Что жизнь и смерть равны для нас.  
Равны — так незачем топиться.  
Дай руку мне, мой сын, и не стыдись учиться  
У старца, чем мудрец здесь может быть счастлив».  
Кто жить советует — всегда красноречив:  
И наш герой остался жив.  
В расселинах скалы, висящей над водою,  
В тени приветливой смоковниц и олив,  
Построен был шалаш Памфиловой рукою,  
Где старец десять лет  
Провел в молчании глубоком  
И в вечность проникал своим орлиным оком,  
Забыв людей и свет.  
Вот там-то ужин иль обед  
Простой, но очень здравый,  
Находит Филалет:  
Орехи, желуди и травы,  
Большой сосуд воды — и только. Боже мой!  
Как сладостно искать для трапезы такой  
В утехах мудрости приправы!  
Итак, в том дива нет, что с путником Памфил  
Об атараксии {*} тотчас заговорил.  
{* Душевное спокойствие.}  
«Всё призрак — под конец хозяин заключили: —  
Богатство, честь и власти,  
Болезнь и нищета, несчастия и страсти,  
И я, и ты, и целый свет, —  
Всё призрак!» — «Сновиденье!» —  
Со вздохом повторял унылый Филалет;  
Но, глядя на сухой обед,  
Вскричал: «Я голоден!» — «И это заблужденье,  
Всё грубых чувств обман; не сомневайся в том».  
Неделю попостясь с бродатым мудрецом,  
Наш призрак_-Филалет решился из пустыни  
Отправиться в Афины.  
Пора, пора блеснуть на площади умом!  
Пора с философом расстаться,  
Который нас недаром научил,  
Как жить и в жизни сомневаться.  
Услужливый Памфил  
Монет с десяток сам бродяге предложил,  
Котомкой с желудьми сушеными ссудил  
И в час румяного рассвета  
Сам вывел по тропам излучистым Тайгета  
На путь афинский Филалета.  
Вот странник наш идет и день и ночь один;  
Проходит Арголиду,  
Коринф и Мегариду;  
Вот — Аттика, и вот — дым сладостный Афин,  
Керамик с рощами… предместия начало…  
Там… воды Иллиса!.. В нем сердце задрожало:  
Он грек, то мудрено ль, что родину любил,  
Что землю целовал с горячими слезами,  
В восторге, вне себя, с деревьями, с домами  
Заговорил!..  
Я сам, друзья мои, дань сердца заплатил,  
Когда, волненьями судьбины  
В отчизну брошенный из дальних стран чужбины,  
Увидел наконец Адмиралтейский шпиц,  
Фонтанку, этот дом… и столько милых лиц,  
Для сердца моего единственных на свете!  
Я сам… Но дело всё теперь о Филалете,  
Который, опершись на кафедру, стоит  
И ждет опять денницы  
На милой площади аттической столицы.  
Заметьте, милые друзья,  
Что греки снаряжать тогда войну хотели,  
С каким царем, не помню я,  
Но знаю только то, что риторы гремели,  
Предвестники народных бед.  
Так речью их сразить желая, Филалет  
Всех раньше на помост погибельный взмостился  
И вот блеснул Авроры свет,  
А с ним и шум дневной родился.  
Народ зашевелился.  
В Афинах, как везде, час утра — час сует.  
На площадь побежал ремесленник, поэт,  
Поденщик, говорун, с товарами купчиха,  
Софист, архонт и Фрина  
С толпой невольниц и сирен,  
И бочку прикатил насмешник Диоген;  
На площадь всяк идет для дела и без дела;  
Нахлынули, — вся площадь закипела.  
Вы помните, бульвар кипел в Париже так  
Народа праздными толпами,  
Когда по нем летал с нагайкою козак  
Иль северный Амур с колчаном и стрелами.  
Так точно весь народ толпился и жужжал  
Перед ораторским амвоном.  
Знак подан. Начинай! Рой шумный замолчал.  
И ритор возвестил высокопарным тоном,  
Что Аттике война  
Погибельна, вредна;  
Потом велеречиво, ясно  
По пальцам доказал, что в мире быть… опасно.  
«Что ж делать?» — закричал с досадою народ.  
«Что делать?. — сомневаться.  
Сомненье мудрости есть самый зрелый плод.  
Я вам советую, граждане, колебаться —  
И не мириться, и не драться!..»  
Народ всегда нетерпелив.  
Сперва наш краснобай услышал легкий ропот,  
Шушуканье, а там поближе громкий хохот,  
А там… Но он стоит уже ни мертв, ни жив,  
Разинув рот, потупив взгляды,  
Мертвее во сто раз, чем мертвецы баллады.  
Еще проходит миг —  
«Ну что же? продолжай!» — Оратор всё ни слова:  
От страха — где язык!  
Зато какой в толпе поднялся страшный крик!  
Какая туча там готова!  
На кафедру летит град яблоков и фиг,  
И камни уж свистят над жертвой…  
И жалкий Филалет, избитый, полумертвый,  
С ступени на ступень в отчаяньи летит  
И падает без чувств под верную защиту  
В объятия отверсты… к Клиту!  
Итак, тщеславного спасает бедный Клит,  
Простяк, неграмотный, презренный,  
В Афинах дни влачить без славы осужденный!  
Он, он, прижав его к груди.  
Нахальных крикунов толкает на пути,  
Одним грозит, у тех пощады просит  
И брата своего, как старика Эней,  
К порогу хижины своей  
На раменах доносит.  
Как брата в хижине лелеет добрый Клит!  
Не сводит глаз с него, с ним сладко говорит  
С простым, но сильным чувством.  
Пред дружбой ничего и Гиппократ с искусством!  
В три дни страдалец наш оправился и встал,  
И брату кинулся на шею со слезами;  
А брат гостей назвал  
И жертву воскурил пред отчими богами.  
Весь домик в суетах! Жена и рой детей  
Веселых, резвых и пригожих,  
Во всем на мать свою похожих,  
На пиршество несут для радостных гостей  
Простой, но щедрый дар наследственных полей,  
Румяное вино, янтарный мед Гимета, —  
И чаша поднялась за здравье Филалета!  
«Пей, ешь и веселись, нежданный сердца гость!» —  
Все гости заодно с хозяином вскричали.  
И что же? Филалет, забыв народа злость,  
Беды, проказы и печали,  
За чашей круговой опять заговорил  
В восторге о тебе, великолепный Нил!  
А дней через пяток, не боле,  
Наскуча видеть всё одно и то же поле,  
Всё те же лица всякий день,  
Наш грек, — поверите ль? — как в клетке стосковался.  
Он начал по лесам прогуливать уж лень,  
На горы ближние взбирался,  
Бродил всю ночь, весь день шатался;  
Потом Афины стал тихонько посещать,  
На милой площади опять  
Зевать,  
С софистами о том, об этом толковать;  
Потом… проведав он от старых грамотеев,  
Что в мире есть страна,  
Где вечно царствует весна,  
За розами побрел — в снега гипербореев.  
Напрасно Клит с женой ему кричали вслед  
С домашнего порога:  
«Брат милый, воротись, мы просим, ради Бога!  
Чего тебе искать в чужбине? новых бед?  
Откройся, что тебе отечество немило?  
Иль дружество тебя, жестокий, огорчило?  
Останься, милый брат, останься, Филалет!»  
Напрасные слова — чудак не воротился —  
Рукой махнул… и скрылся.  

❂❂❂❂