Так гранит покрывается наледью

Так гранит покрывается наледью, 
и стоят на земле холода, — 
этот город, покрывшийся памятью, 
я покинуть хочу навсегда. 
Будет теплое пиво вокзальное, 
будет облако над головой, 
будет музыка очень печальная — 
я навеки прощаюсь с тобой. 
Больше неба, тепла, человечности. 
Больше черного горя, поэт. 
Ни к чему разговоры о вечности, 
а точнее, о том, чего нет.

❂❂❂❂

Это было над Камой крылатою, 
сине-черною, именно там, 
где беззубую песню бесплатную 
пушкинистам кричал Мандельштам. 
Уркаган, разбушлатившись, в тамбуре 
выбивает окно кулаком 
(как Григорьев, гуляющий в таборе) 
и на стеклах стоит босиком. 
Долго по полу кровь разливается. 
Долго капает кровь с кулака. 
А в отверстие небо врывается, 
и лежат на башке облака.

❂❂❂❂

Я родился — доселе не верится — 
в лабиринте фабричных дворов 
в той стране голубиной, что делится 
тыщу лет на ментов и воров. 
Потому уменьшительных суффиксов 
не люблю, и когда постучат 
и попросят с улыбкою уксуса, 
я исполню желанье ребят. 
Отвращенье домашние кофточки, 
полки книжные, фото отца 
вызывают у тех, кто, на корточки 
сев, умеет сидеть до конца.

❂❂❂❂

Свалка памяти, разное, разное. 
Как сказал тот, кто умер уже, 
безобразное — это прекрасное, 
что не может вместиться в душе. 
Слишком много всего не вмещается. 
На вокзале стоят поезда — 
ну, пора. Мальчик с мамой прощается. 
Знать, забрили болезного. «Да 
ты пиши хоть, сынуль, мы волнуемся». 
На прощанье страшнее рассвет, 
чем закат. Ну, давай поцелуемся! 
Больше черного горя, поэт.

❂❂❂❂