Лермонтов и дитя

Под сердцем, говорят. Не знаю.  
Не вполне.  
Вдруг сердце вознеслось  
и взмыло надо мною,  
сопутствовало мне стороннею луною,  
и муки было в нем не боле, чем в луне.  
Но люди говорят, и я так говорю.  
Иначе как сказать?  
Под сердцем — так под сердцем.  
Вот сбылся листопад.  
Извечным этим средством  
не пренебрег октябрь,  
склоняясь к ноябрю.  
Я все одна была, иль были мы одни  
с тем странником,  
чья жизнь все больше оживала.  
Совпали блажь ума и надобность журнала —  
о Лермонтове я писала в эти дни.  
Тот, кто отныне стал значением моим,  
кормился ручейком  
невзрачным и целебным.  
Мне снились по ночам  
Васильчиков и Глебов.  
Мой исподлобный взгляд  
присматривался к ним.  
Был город истомлен  
бесснежным февралем,  
но вскоре снег пошел,  
и снега стало много.  
В тот день потупил взор  
невозмутимый Манго  
пред пристальным моим  
волшебным фонарем.  
Зима еще была сохранна и цела.  
А там — уже июль, гроза и поединок.  

❂❂❂❂

Мой микроскоп увяз  
в двух неприглядных льдинах,  
изъятых из глазниц лукавого царя.  
Но некто рвался жить,  
выпрашивал: «Скорей!»  
Томился взаперти и в сердцевине круга.  
Успею ль, боже мой,  
как брата и как друга,  
благословить тебя,  
добрейший Шан-Гирей?  
Все спуталось во мне. И было все равно —  
что Лермонтов,  
что тот, кто восходил из мрака.  
Я рукопись сдала, когда в сугробах марта  
слабело и текло водою серебро.  
Вновь близится декабрь к финалу своему.  
Снег сыплется с дерев, пока дитя ликует.  
Но иногда оно затихнет и тоскует,  
и только мне одной известно — по кому.  

❂❂❂❂

1965  

❂❂❂❂