(Посв. Г. Чулкову)

❂❂❂❂

О смерти 
Всё чаще я по городу брожу. 
Всё чаще вижу смерть — и улыбаюсь 
Улыбкой рассудительной. Ну, что же? 
Так я хочу. Так свойственно мне знать, 
Что и ко мне придет она в свой час. 
Я проходил вдоль скачек по шоссе. 
День золотой дремал на грудах щебня, 
А за глухим забором — ипподром 
Под солнцем зеленел. Там стебли злаков 
И одуванчики, раздутые весной, 
В ласкающих лучах дремали. А вдали 
Трибуна придавила плоской крышей 
Толпу зевак и модниц. Маленькие флаги 
Пестрели там и здесь. А на заборе 
Прохожие сидели и глазели. 
Я шел и слышал быстрый гон коней 
По грунту легкому. И быстрый топот 
Копыт. Потом — внезапный крик: 
«Упал! Упал!» — кричали на заборе, 
И я, вскочив на маленький пенёк, 
Увидел всё зараз: вдали летели 
Жокеи в пестром — к тонкому столбу. 
Чуть-чуть отстав от них, скакала лошадь 
Без седока, взметая стремена. 
А за листвой кудрявеньких березок, 
Так близко от меня — лежал жокей, 
Весь в желтом, в зеленях весенних злаков, 
Упавший навзничь, обратив лицо 
В глубокое ласкающее небо. 
Как будто век лежал, раскинув руки 
И ногу подогнув. Так хорошо лежал. 
К нему уже бежали люди. Издали?, 
Поблескивая медленными спицами, ландо 
Катилось мягко. Люди подбежали 
И подняли его… 
И вот повисла 
Беспомощная желтая нога 
В обтянутой рейтузе. Завалилась 
Им на? плечи куда-то голова… 
Ландо подъехало. К его подушкам 
Так бережно и нежно приложили 
Цыплячью желтизну жокея. Человек 
Вскочил неловко на подножку, замер, 
Поддерживая голову и ногу, 
И важный кучер повернул назад. 
И так же медленно вертелись спицы, 
Поблескивали козла, оси, крылья… 
Так хорошо и вольно умереть. 
Всю жизнь скакал — с одной упорной мыслью, 
Чтоб первым доскакать. И на скаку 
Запнулась запыхавшаяся лошадь, 
Уж силой ног не удержать седла, 
И утлые взмахнулись стремена, 
И полетел, отброшенный толчком… 
Ударился затылком о родную, 
Весеннюю, приветливую землю, 
И в этот миг — в мозгу прошли все мысли, 
Единственные нужные. Прошли — 
И умерли. И умерли глаза. 
И труп мечтательно глядит наверх. 
Так хорошо и вольно. 
Однажды брел по набережной я. 
Рабочие возили с барок в тачках 
Дрова, кирпич и уголь. И река 
Была еще синей от белой пены. 
В отстегнутые вороты рубах 
Глядели загорелые тела, 
И светлые глаза привольной Руси 
Блестели строго с почерневших лиц. 
И тут же дети голыми ногами 
Месили груды желтого песку, 
Таскали — то кирпичик, то полено, 
То бревнышко. И прятались. А там 
Уже сверкали грязные их пятки, 
И матери — с отвислыми грудями 
Под грязным платьем — ждали их, ругались 
И, надавав затрещин, отбирали 
Дрова, кирпичики, бревёшки. И тащили, 
Согнувшись под тяжелой ношей, вдаль. 
И снова, воротясь гурьбой веселой, 
Ребятки начинали воровать: 
Тот бревнышко, другой — кирпичик… 
И вдруг раздался всплеск воды и крик: 
«Упал! Упал!» — опять кричали с барки. 
Рабочий, ручку тачки отпустив, 
Показывал рукой куда-то в воду, 
И пестрая толпа рубах неслась 
Туда, где на траве, в камнях булыжных, 
На самом берегу — лежала сотка. 
Один тащил багор. 
А между свай, 
Забитых возле набережной в воду, 
Легко покачивался человек 
В рубахе и в разорванных портках. 
Один схватил его. Другой помог, 
И длинное растянутое тело, 
С которого ручьем лилась вода, 
Втащили на? берег и положили. 
Городовой, гремя о камни шашкой, 
Зачем-то щеку приложил к груди 
Намокшей, и прилежно слушал, 
Должно быть, сердце. Собрался? народ, 
И каждый вновь пришедший задавал 
Одни и те же глупые вопросы: 
Когда упал, да сколько пролежал 
В воде, да сколько выпил? 
Потом все стали тихо отходить, 
И я пошел своим путем, и слушал, 
Как истовый, но выпивший рабочий 
Авторитетно говорил другим, 
Что губит каждый день людей вино. 
Пойду еще бродить. Покуда солнце, 
Покуда жар, покуда голова 
Тупа, и мысли вялы… 
Сердце! 
Ты будь вожатаем моим. И смерть 
С улыбкой наблюдай. Само устанешь, 
Не вынесешь такой веселой жизни, 
Какую я веду. Такой любви 
И ненависти люди не выносят, 
Какую я в себе ношу. 
Хочу, 
Всегда хочу смотреть в глаза людские, 
И пить вино, и женщин целовать, 
И яростью желаний полнить вечер, 
Когда жара мешает днем мечтать 
И песни петь! И слушать в мире ветер! 
Над озером 
С вечерним озером я разговор веду 
Высоким ладом песни. В тонкой чаще 
Высоких сосен, с выступов песчаных, 
Из-за могил и склепов, где огни 
Лампад и сумрак дымно-сизый — 
Влюбленные ему я песни шлю. 
Оно меня не видит — и не надо. 
Как женщина усталая, оно 
Раскинулось внизу и смотрит в небо, 
Туманится, и даль поит туманом, 
И отняло у неба весь закат. 
Все исполняют прихоти его: 
Та лодка узкая, ласкающая гладь, 
И тонкоствольный строй сосновой рощи, 
И семафор на дальнем берегу, 
В нем отразивший свой огонь зеленый — 
Как раз на самой розовой воде. 
К нему ползет трехглазая змея 
Своим единственным стальным путем, 
И, прежде свиста, озеро доносит 
Ко мне — ее ползучий, хриплый шум. 
Я на уступе. Надо мной — могила 
Из темного гранита. Подо мной — 
Белеющая в сумерках дорожка. 
И кто посмотрит снизу на меня, 
Тот испугается: такой я неподвижный, 
В широкой шляпе, средь ночных могил, 
Скрестивший руки, стройный и влюбленный в мир. 
Но некому взглянуть. Внизу идут 
Влюбленные друг в друга: нет им дела 
До озера, которое внизу, 
И до меня, который наверху. 
Им нужны человеческие вздохи, 
Мне нужны вздохи сосен и воды. 
А озеру — красавице — ей нужно, 
Чтоб я, никем не видимый, запел 
Высокий гимн о том, как ясны зори, 
Как стройны сосны, как вольна душа. 
Прошли все пары. Сумерки синей, 
Белей туман. И девичьего платья 
Я вижу складки легкие внизу. 
Задумчиво прошла она дорожку 
И одиноко села на ступеньки 
Могилы, не заметивши меня… 
Я вижу легкий профиль. Пусть не знает, 
Что знаю я, о чем пришла мечтать 
Тоскующая девушка… Светлеют 
Все окна дальних дач: там — самовары, 
И синий дым сигар, и плоский смех… 
Она пришла без спутников сюда… 
Наверное, наверное прогонит 
Затянутого в китель офицера 
С вихляющимся задом и ногами, 
Завернутыми в трубочки штанов! 
Она глядит как будто за туманы, 
За озеро, за сосны, за холмы, 
Куда-то так далёко, так далёко, 
Куда и я не в силах заглянуть… 
О, нежная! О, тонкая! — И быстро 
Ей мысленно приискиваю имя: 
Будь Аделиной! Будь Марией! Теклой! 
Да, Теклой!.. — И задумчиво глядит 
В клубящийся туман… Ах, как прогонит!.. 
А офицер уж близко: белый китель, 
Над ним усы и пуговица-нос, 
И плоский блин, приплюснутый фуражкой… 
Он подошел… он жмет ей руку!.. смотрят 
Его гляделки в ясные глаза!.. 
Я даже выдвинулся из-за склепа… 
И вдруг… протяжно чмокает ее, 
Дает ей руку и ведет на дачу! 
Я хохочу! Взбегаю вверх. Бросаю 
В них шишками, песком, визжу, пляшу 
Среди могил — незримый и высокий… 
Кричу: «Эй, Фёкла! Фёкла!» — И они 
Испуганы, сконфужены, не знают, 
Откуда шишки, хохот и песок… 
Он ускоряет шаг, не забывая 
Вихлять проворно задом, и она, 
Прижавшись крепко к кителю, почти 
Бегом бежит за ним… 
Эй, доброй ночи! 
И, выбегая на крутой обрыв, 
Я отражаюсь в озере… Мы видим 
Друг друга: «Здравствуй!» — я кричу… 
И голосом красавицы — леса 
Прибрежные ответствуют мне: «Здравствуй!» 
Кричу: «Прощай!» — они кричат: «Прощай!» 
Лишь озеро молчит, влача туманы, 
Но явственно на нем отражены 
И я, и все союзники мои: 
Ночь белая, и бог, и твердь, и сосны… 
И белая задумчивая ночь 
Несет меня домой. И ветер свищет 
В горячее лицо. Вагон летит… 
И в комнате моей белеет утро. 
Оно на всем: на книгах и столах, 
И на постели, и на мягком кресле: 
И на письме трагической актрисы: 
«Я вся усталая. Я вся больная. 
Цветы меня не радуют. Пишите… 
Простите и сожгите этот бред…» 
И томные слова… И длинный почерк, 
Усталый, как ее усталый шлейф… 
И томностью пылающие буквы, 
Как яркий камень в черных волосах. 
Шувалово 
В северном море 
Что? сделали из берега морского 
Гуляющие модницы и франты? 
Наставили столов, дымят, жуют, 
Пьют лимонад. Потом бредут по пляжу, 
Угрюмо хохоча и заражая 
Соленый воздух сплетнями. Потом 
Погонщики вывозят их в кибитках, 
Кокетливо закрытых парусиной, 
На мелководье. Там, переменив 
Забавные тальеры и мундиры 
На легкие купальные костюмы, 
И дряблость мускулов и гру? дей обнажив, 
Они, визжа, влезают в воду. Шарят 
Неловкими ногами дно. Кричат, 
Стараясь показать, что веселятся. 
А там — закат из неба сотворил 
Глубокий многоцветный кубок. Руки 
Одна заря закинула к другой, 
И сестры двух небес прядут один — 
То розовый, то голубой туман. 
И в море утопающая туча 
В предсмертном гневе мечет из очей 
То красные, то синие огни. 
И с длинного, протянутого в море, 
Подгнившего, сереющего мола, 
Прочтя все надписи: «Навек с тобой», 
«Здесь были Коля с Катей», «Диодор 
Иеромонах и послушник Исидор 
Здесь были. Дивны божии дела», — 
Прочтя все надписи, выходим в море 
В пузатой и смешной моторной лодке. 
Бензин пыхтит и пахнет. Два крыла 
Бегут в воде за нами. Вьется быстрый след, 
И, обогнув скучающих на пляже, 
Рыбачьи лодки, узкий мыс, маяк, 
Мы выбегаем многоцветной рябью 
В просторную ласкающую соль. 
На горизонте, за спиной, далёко 
Безмолвным заревом стоит пожар. 
Рыбачий Вольный остров распростерт 
В воде, как плоская спина морского 
Животного. А впереди, вдали — 
Огни судов и сноп лучей бродячих 
Прожектора таможенного судна. 
И мы уходим в голубой туман. 
Косым углом торчат над морем вехи, 
Метелками фарватер оградив, 
И далеко? — от вехи и до вехи — 
Рыбачьих шхун маячат паруса… 
Над морем — штиль. Под всеми парусами 
Стоит красавица — морская яхта. 
На тонкой мачте — маленький фонарь, 
Что камень драгоценной фероньеры, 
Горит над матовым челом небес. 
На острогрудой, в полной тишине, 
В причудливых сплетениях снастей, 
Сидят, скрестивши руки, люди в светлых 
Панамах, сдвинутых на строгие черты. 
А посреди, у самой мачты, молча, 
Стоит матрос, весь темный, и глядит. 
Мы огибаем яхту, как прилично, 
И вежливо и тихо говорит 
Один из нас: «Хотите на буксир?» 
И с важной простотой нам отвечает 
Суровый голос: «Нет. Благодарю». 
И, снова обогнув их, мы глядим 
С молитвенной и полною душою 
На тихо уходящий силуэт 
Красавицы под всеми парусами… 
На драгоценный камень фероньеры, 
Горящий в смуглых сумерках чела. 
Сестрорецкий курорт 
В дюнах 
Я не люблю пустого словаря 
Любовных слов и жалких выражений: 
«Ты мой», «Твоя», «Люблю», «Навеки твой». 
Я рабства не люблю. Свободным взором 
Красивой женщине смотрю в глаза 
И говорю: «Сегодня ночь. Но завтра — 
Сияющий и новый день. Приди. 
Бери меня, торжественная страсть. 
А завтра я уйду — и запою». 
Моя душа проста. Соленый ветер 
Морей и смольный дух сосны 
Ее питал. И в ней — всё те же знаки, 
Что на моем обветренном лице. 
И я прекрасен — нищей красотою 
Зыбучих дюн и северных морей. 
Так думал я, блуждая по границе 
Финляндии, вникая в темный говор 
Небритых и зеленоглазых финнов. 
Стояла тишина. И у платформы 
Готовый поезд разводил пары. 
И русская таможенная стража 
Лениво отдыхала на песчаном 
Обрыве, где кончалось полотно. 
Там открывалась новая страна — 
И русский бесприютный храм глядел 
В чужую, незнакомую страну. 
Так думал я. И вот она пришла 
И встала на откосе. Были рыжи 
Ее глаза от солнца и песка. 
И волосы, смолистые как сосны, 
В отливах синих падали на плечи. 
Пришла. Скрестила свой звериный взгляд 
С моим звериным взглядом. Засмеялась 
Высоким смехом. Бросила в меня 
Пучок травы и золотую горсть 
Песку. Потом — вскочила 
И, прыгая, помчалась под откос… 
Я гнал ее далёко. Исцарапал 
Лицо о хвои, окровавил руки 
И платье изорвал. Кричал и гнал 
Ее, как зверя, вновь кричал и звал, 
И страстный голос был как звуки рога. 
Она же оставляла легкий след 
В зыбучих дюнах, и пропала в соснах, 
Когда их заплела ночная синь. 
И я лежу, от бега задыхаясь, 
Один, в песке. В пылающих глазах 
Еще бежит она — и вся хохочет: 
Хохочут волосы, хохочут ноги, 
Хохочет платье, вздутое от бега… 
Лежу и думаю: «Сегодня ночь 
И завтра ночь. Я не уйду отсюда, 
Пока не затравлю ее, как зверя, 
И голосом, зовущим, как рога, 
Не прегражу ей путь. И не скажу: 
„Моя! Моя!“ — И пусть она мне крикнет: 
„Твоя! Твоя!“»

❂❂❂❂

Дюны 
Июнь-июль 1907

❂❂❂❂

Тематики стихотворения Вольные мысли (1907):